Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы - Сергей Ачильдиев

В состоятельных домах гувернёрами и гувернантками обычно служили французы. «Две профессии в Петербурге считались татарскими по преимуществу: дворники и официанты» [20. С. 298]. Потом к ним прибавилась профессия старьёвщика — знаменитые на весь город «халатники» заходили в каждый двор, выкрикивая: «Халат-халат!»; нередко их так и называли — «халат-халат». В пореформенное время среди врачей часто встречались евреи…

Уже во второй половине 1940-х годов появился короткий анекдот: «В Ленинграде из всех финнов остались только фининспекторы». Историческая подоплёка этой шутки заключалась не только в том, что с началом Советско-финляндской войны, а затем Великой Отечественной из города выдворили всех финнов, но и в том, что прежде их всегда было очень много. В XIX веке финны составляли две трети городских трубочистов, к концу 1860-х годов — почти половину ювелиров [8. С. 401]. После 1885 года, «в связи с неудачным начинанием российских предпринимателей по созданию речных пароходств, финны, имевшие уже большой опыт по перевозке на малых судах пассажиров и грузов из Кронштадта в Петербург. стали владельцами практически всех городских пароходств, что позволило им диктовать выгодные для них условия по оплате перевозок» [18. С. 84]. Ну, а самыми надёжными и дешёвыми извозчиками были вейки. Про финских извозчиков в Петербурге даже сложилась поговорка: «Хоть Шпалерная, хоть Галерная — всё равно ридцать копеек» [21. С. 601].

И ещё в одной профессии финны долгое время считались непревзойдёнными мастерами. Все мы со школьной скамьи помним описание утренней северной столицы, какой её видит Онегин, едущий «в постелю после бала»: «С кувшином охтенка спешит, / Под ней снег утренний хрустит». Пушкин даже не говорит, а что же, собственно, несёт охтинка в своём кувшине, потому что каждый петербуржец и без того прекрасно знал — молоко. Ту же картину, но уже начала 1880-х годов и более подробно, описывает в своих воспоминаниях Александр Бенуа: «…охтинские молочницы. шли по утрам целыми взводами с коромыслами, на концах которых побрякивали жестяные кружки с молоком, и с корзинами масла и творога за спиной. То были или подлинные чухонки, или русские бабы и девушки, старавшиеся, однако, в говоре подделаться под чухонок, дабы заслужить большее доверие покупателей — ведь особенно славилось именно чухонское масло. “Ливки”, “метана", “ворог”, “яйца вежие” — звонко выкликаемые чухонками — вызывали представление о чём-то чрезвычайно доброкачественном и заманчивом» [3. Т. 1. С. 339].

Никто в Петербурге не удивлялся, когда в уличной толпе, в магазине или простой лавке, в ресторане или трактире звучала иностранная речь. В 1768 году, по распоряжению Екатерины II, на домах первые в городе указатели с названиями улиц были вывешены не только на русском, но и на немецком языке. Нередко чужеземные слова прочно входили в обыденную столичную речь. К этому привыкли ещё с петровских времён, когда, «по подсчётам лингвистов, русская лексика пополнилась 4260 новыми иностранными словами», что составило более половины всех заимствований, пришедшихся на XVIII столетие [1. С. 28]. Достаточно вспомнить надолго закрепившиеся в петербургском обиходе слова, привнесённые финнами: так, финских извозчиков привычно называли «вейками» (veikko — братец, дружище), лыжные ботинки — «пьексами» (pieksut), а наборные ножи, сани для парной езды с длинными полозьями и шапки с длинным козырьком — финскими.

Несмотря на то что в те или иные времена отдельным категориям инородцев (как иностранцев, так и подданных империи) запрещалось проживать в Петербурге, всё же вплоть до начала советской паспортизации он был поистине открытым городом. Многие самодержцы вслед за Петром I рады были зарубежным гостям. Особенно Екатерина II, утвердившая в 1763 году манифест «О дозволении всем иностранцам, в Россию въезжающим, поселяться в которых губерниях они пожелают и о дарованных им правах». Государство гарантировало свободу веры не только христианам, но также мусульманам, иудеям, даже язычникам.

Один из законов империи гласил: «Да все народы, в России пребывающие, славят Бога Всемогущего разными языки по закону и исповеданию праотцев своих, благословляя царствование Российских монархов и моля Творца вселенной о умножении благоденствия и укреплении империи» [26. С. 173–174].

И снова надо уточнить: это была всего лишь свобода веры, но не свобода совести. По меткому замечанию Астольфа де Кюстина, «терпимость к иноверной церкви в России не гарантируется ни общественным мнением, ни государственными законами. Как и всё остальное, она является милостью, дарованной одним человеком, который завтра может отнять то, что дал сегодня» [14. С. 82].

Параллельные заметки. Нерусская кровь текла в жилах даже тех петербуржцев, кто, по сути, олицетворял само русское государство. Екатерина I была литовкой. Её дочь Елизавета I — полукровкой. Екатерина II до принятия православия являлась княжной Ангальт-Цербстской Софией-Августой-Фридерикой. Братья Александр I и Николай I родились от брака Павла I (сына Петра III, до принятия православия — герцога Шлезвиг-Голштейн-Готторпского Карла-Петра-Ульриха) с принцессой Софией-Доротеей-Августой-Луизой Виртемберг-Штутгардтской. Александр II — сын Николая I и дочери прусского короля Фредерики-Луизы-Шарлотты-Вильгельмины. Александр III — сын Александра II и дочери великого герцога Гессенского Максимилианы-Вильгельмины-Августы-Софии-Марии. Наконец, Николай II — сын Александра III и датской принцессы Марии-Софии-Фридерики-Дагмары. Известный историк Евгений Карнович, изучая в 1880-х годах генеалогию дворянских родов, доказал, что и многие знатные фамилии России происходили от нерусских предков.

Представителей «нетитульной нации» было предостаточно также на олимпе русской культуры. «Пушкин помнил не только своего прадеда-арапа, но и “немца” Радшу, приехавшего в Россию в XIII в. Лермонтов ради далёкого выходца из Шотландии изменил написание своей фамилии. Куприн гордился татарским происхождением и даже подчёркивал его в своей внешности» [25. С. 32]. Даль происходил из датских офицерских детей; его отец принял российское подданство всего за два года до рождения сына, а сам составитель «Толкового словаря живого великорусского языка» всю жизнь оставался лютеранином и в православие перешёл перед самой смертью.

В общем, россияне, в том числе и те, которые никакой заграницы в глаза не видывали, воспринимали северную столицу иноземным городом. Неслучайно в народе его всегда называли Питером, на иностранный манер, а не как-нибудь по-русски — Петруша, Петя, Петруха и т. п.

Однако немало в России было и тех, кто не хотел признавать этот город за иностранца.

К примеру, Филипп Вигель был уверен, что да, «с самого основания своего Петербург… представлял вавилонское столпотворение, являл в себе ужасное смешение языков, обычаев и нарядов. Но могущество народа, коего послушным усилиям он был обязан своим вынужденным, почти противоестественным существованием, более всего в нём выказывалось: русский дух не переставал в нём преобладать» [6. Т. 1. С. 240].

Всеволод Гаршин полагал: «…этот болотный, немецкий, чухонский, бюрократический, крамольнический, чужой город, — этот город. по моему скромному мнению — единственный русский город, способный быть настоящею духовною родиной. <…> Не в Москве фокус русской жизни или того общего, что есть в этой жизни, а в Петербурге. Дурное и хорошее собирается в него отовсюду, и — дерзкие скажу слова! — не иной город, а именно Петербург есть наиболее резкий представитель жизни русского народа.» [9. С. 441–442]. Фёдор Степун в романе «Переслегин» заявлял, что «Петербург более русский город, чем Москва…» [12. С. 64]. То же самое писал Николай Устрялов: «Петербург — подлинно русский город, несмотря на его интернациональную внешность и немецкое имя» [22. С. 397]. Наконец, Александр Бенуа считал, что «на самом же деле Петербург, несмотря на миссию, возложенную на него основателем, и на то направление, которое было дано им же его развитию, если и рос под руководством иностранных учителей, то всё же не изменял своему русскому происхождению. Это “окно в Европу" находилось всё же в том же доме, в котором жило всё русское племя, и это окно этот дом освещало» [3. Т. 1. С. 26].

Любопытно, что и те, кто называл Петербург совершенно русским, зачастую тоже ссылались на архитектурную специфику города. Например, тот же Александр Бенуа в статьях, опубликованных в первых номерах журнала «Мир искусства», утверждал: русская столица «ничем не напоминает “общеевропейский город”, поскольку даже занесённые с Запада архитектурные стили приобрели на русской почве особую завершённость и монументальность. Было где разгуляться талантам выдающихся зодчих, покорённых величием и планиметрией северной столицы, и они создавали именно “петербургское барокко”, именно “петербургский ампир”» [19. С. 39].