Латунная луна : рассказы - Асар Эппель

Этот отрывок из рассказа Сетон-Томпсона замечательно годится для эпиграфа, но для эпиграфа он великоват, и я просто вставил его в текст.

Не следует думать, что я намереваюсь продолжить историю о поименованном Джеке, жителе прерий, тем более что история эта уже изложена Сетон-Томпсоном в рассказе “Тито”, важный отрывок из которого был только что приведен.

Мой герой сидит на траве не в прерии, а на бесконечно грустной и совершенно безнадежной земле примерно в десяти верстах от уральского города Шадринска. Вокруг по-июльски пожухшая летняя трава, в каковой, почти не шурша и не шевеля ее, происходит жизнь местных жужжелиц и ктырей, из которых какой-то его уже укусил, так что жди пупыря на бледной московской коже.

Он сидит и почему-то повторяет просветительский стишок из хрестоматии, изданной для повышения послереволюционной грамотности народа:

Солнце печет,Липа цветет,Рожь поспевает,Когда это бывает?

С того места, где он сидит, куда ни погляди, будет ровный горизонт, потому что вокруг ни холмов, ни косогоров. Зато есть телега с повалившимися к земле оглоблями — в ее тени он и укрылся, а в отдалении виднеется поле — возможно, там даже поспевает рожь, хотя стишок с окружающей обстановкой в его мыслях не сочетается.

В другом отдалении пасется лошадь по имени Буланка, но плосколицый человек, там, где грузились мешки с крупой, почему-то сказал: “Всё. Не обкорми-еся, студенты! Уводи давай гнедую!” За лошадью волокутся веревочные вожжи. А совсем вдалеке, как большой жук, сидит на поле черный трактор.

Небо на обратной дороге оказалось огромное, выцветшее и провинциальное, такого огромного неба он в жизни еще не видал. Почему Буланка, то есть “буланая”, оказалась вдобавок “гнедой”, он не знает, как не знает, что означают то и это слово. Как не знает, что такое “вороная”, “соловая”, “караковая” и “саврасая”. “Савраска увяз в половине сугроба…” Он, помнится, спросил тогда учительницу, что значит “Савраска”? Она ответила: “Сиди смирно, не вертись!”

Но это в школе, где он был подростком. А сейчас (побывав потом юношей) он превратился в молодого человека, потому что теперь он студент. Студент, уехавший с институтом в эвакуацию. Из Москвы в Шадринск.

Сегодня дед Кузьмакин поднял его засветло ехать на деревенскую базу за “харчами”. Вставал он в такую рань впервые, и ему показалось, что дальше придется жить с прилипшим к спине тюфяком, а дед Кузьмакин, между тем инвалид Первой империалистической, ковылявший на деревянной березовой ноге, наставлял его, до этого сроду не управлявшего лошадью, когда надо орать “Тпру!”, когда “Н-но!”, когда просто “Твою мать!”, потом велел “Береги Буланку!” и махнул рукой.

И он, как ни странно, без особых сложностей доехал из Шадринска то ли до склада, то ли до базы. Буланка трусила по дороге резво, раннее утро медленно переходило в ранний день, было тепло, и становилось все теплее. И спать расхотелось.

Склад находился в безлюдной деревеньке. “А вот так прямо по дорожке и поедь, там в конце вороты отворенные”, — сказала ему дорогу баба с козой.

Он и поехал прямо, и доехал до ворот, которые и в самом деле были отворены, и въехал в них, но Буланка через два шага вдруг встала. Он дернул вожжи и увидел, чего не ожидал. Телега, вкатившаяся за лошадью в ворота, заняла вместе с ней все заворотное место — узкую какую-то щель. Лошадь буквально уткнулась в оказавшуюся перед ней стену кирпичного строения, а точнее — в плакат “всё для фронта” на этой стенке, и сразу принялась отжевывать от стены его уголок. По сторонам телега и лошадь стискивались приземистыми бревенчатыми лабазами. Позади громоздились въездные ворота, а по бокам дворового пенала в каждой бревенчатой стене было по запертой двери и длинному низкому складскому окошку. В левом были видны корявые ручищи, очевидно, двоих мужиков. Удивленные их физиономии наверняка приходились повыше и не виднелись. В правом окошке — колебалась серая плоская рожа, которая явно уже ничему не удивлялась.

— Здравствуйте! — сказал приехавший с тележного передка. — Я за крупой и мукой для полиграфического института.

С обеих сторон рыгнули.

— Сейчас вот погружусь и обратно.

— А как? — спросили не поймешь из какого окошка.

— А никак! — ответили из другого какого-то.

— Давай грузися, а то мы запираемся! — потребовал справа серомордый.

Гость шевельнул вожжи. Буланка дернулась и вовсе ткнулась в плакат. С обеих сторон скучно молчали.

Он дернул правой вожжей, полагая, по-видимому, развернуться. Буланка подалась вправо и уткнулась в стенку. Он дернул левой. Лошадь подалась влево и снова уткнулась в стенку. Снова дернул правой, снова — левой, но, увидав, что на лошадиных боках появилась какая-то белая пена, закричал “Н-но!” Лошадь присела на задние ноги.

— Не под силу воз, дак и гужи пополам, — сказал кто-то из левых мужиков.

— Что же теперь делать? — обескураженно спросил он.

— Не тужи, наживешь ременные гужи! — пообещали слева вторые корявые ручищи.

— Ременные дорогой оборвутся, не починит, — засомневалось то же окно другим голосом.

— Как мне отсюда выехать?

— А въезжал зачем? Тебя просили?

— Тяни давай за обе, на попятный давай, — послышался от ворот бабий голос. Он оглянулся. Телега слегка выдавалась задком из ворот, а за нею виднелась баба с козой, объяснявшая ему дорогу.

Он потянул за обе вожжи, но вразнобой. Лошадь задвигалась, однако без толку.

— Тяни ровней.

Он растерянно потянул снова. Безрезультатно.

— Помоги ты ему, Малашка! — послышалось из оконца.

— А козу куда?

— А козу в жопу!

Баба полезла на телегу, зацепив ногой подтележное ведерко. Оно брякнуло. Оставшаяся без призора коза громко закричала.

— Заткнись, паскуда! — заорала баба. — Давай сюда вожжи, парень, — распорядилась она.

— Эй, Малашка! Юбка задралася! Скирда виднеется! — потешались в складских окошках.

Орала коза, орали из окошек, “Давай, курва гнедая!” — орала на лошадь баба.

“ Уж и скирда у тебя, Маланья!” — раздавалось из окошек. Он же сидел и не понимал, что такое скирда, почему скирда и что вообще будет.

Лошадь потихоньку пятилась, скребя оглоблями и стукаясь тележными боками о бревна стенок — действия бабы были не безупречны.

Наконец и телега и лошадь из ворот выпростались, а значит, стало можно грузиться. Баба сползла задом с телеги и по дороге к неутихавшей козе что есть силы пнула Буланку в брюхо.

— Что вы делаете?! — закричал он. — Не смейте бить животное!

— Вишь ты, разоряется! — удивилась баба и пнула козу.

— А ты не заголяйся перед каждым! — не унимались в окошках…

…Он до сих пор не пришел в себя после бревенчатого складского капкана. “Неужели нельзя было выехать по-другому? Как плохо все устроено!” — думает он, шевеля руками.

Тихо щиплет в отдалении пожухшую траву лошадь. Пролетела какая-то птица. По траве пронеслась ее большая тень, но самой птицы было не видать. Солнце в небесах помутнело. Трактор как стоял, так стоит. Тележная тень скрадывается, и уже не видно, как было час назад, ее горбатого от нагруженных мешков очертания на земле.

Сетон-Томпсона он не читал, хотя разных книг прочел множество. Поэтому не может сопоставить свою ситуацию с книжной. А не читал потому, что с революции до его рождения прошло всего шесть лет. Сетон-Томпсона за это время не издавали. До революции издавали. Даже собрание сочинений в десяти томах, которые непонятно где взять. Лет через десять, когда между рождением нашего возницы и революцией протекли уже шестнадцать лет и когда он, учась в школе, вроде должен был бы прочесть рассказы американца, книг в районной библиотеке не оказалось.

И вот теперь в отдалении пасется лошадь, которую он, путаясь в упряжи, когда порвался истертый гуж, соединявший правую оглоблю с дугой, распряг и вывел из оглобель.

Случилось все вот как. Он довольно споро ехал, хорошо ехал, ноги свешивались с телеги, ношеные-переношенные свои ботинки он разул и ощущал свежий с утра воздух свободными ногами. Он думал, как привезет крупу, как будут на него благодарно глядеть сокурсницы, но правая оглобля вдруг оторвалась от крепления на конце дуги, отчего лошадь, которой накатывающаяся телега сбила ход, забрала с дороги в поле и остановилась, поскольку оглобля уткнулась оторвавшимся концом в землю.

Кстати, разница между ним и нами состоит, главным образом, в том, что нам кое-что известно из его будущей жизни, а ему о ней неизвестно ничего. Ему сейчас лезут в голову жуткие предположения, хотя и неотчетливые, но отчетливыми становящиеся. Он не знает, сумеет ли снова запрячь лошадь, не знает, чем скрепит оглоблю с дугой, не знает, насколько сильно ему попадет за опоздание с “харчами” — вдруг он провозится тут до вечера. Еще он не знает, что за птица, крича, пролетела, не знает, кто заполз ему в штанину и жалит ногу, не знает, случится ли с ним солнечный удар, когда для поимки лошади придется покинуть тележную тень…