Сильфида, ведьма, сатанесса (Зинаида Гиппиус) - Елена Арсеньева

– Вставай! Ты еще спишь, а уж муж пришел!

И что ж тут такого, может сказать или подумать досужий читатель, чего только в жизни не бывает: ну, первую брачную ночь провели молодые раздельно, бог с ними, потом наверстают упущенное. Однако и потом, поселившись в Петербурге в собственной квартире (ее сняла и обставила для молодых добрейшая матушка Дмитрия Сергеевича), жили они так: у каждого отдельная спальня, собственный кабинет, и только гостиная общая. Здесь супруги встречались, читали друг другу свои творения, обсуждали их, принимали гостей.

А гостей собиралось – просто море! Как-то так случилось, что очень скоро дом Гиппиус – Мережковского сделался этаким оазисом русской духовности начала XX века. По словам Андрея Белого, здесь «воистину творили культуру». Бог ты мой, кто тут только не собирался из представителей творческой интеллигенции! Сначала, еще в 1890-е годы, в основном появлялись писатели старшего поколения: Полонский, Плещеев, Случевский, Суворин и другие. Зинаида любила их за «добродушное эпикурейство», которого была уже лишена современная ей молодежь, не умевшая радоваться жизни. Гиппиус от всей души кокетничала со старичками и со своей замечательной красотой, с зелеными глазами, необычайно бойкая, запросто очаровывала их.

Постепенно, впрочем, в салоне начали собираться не только мэтры литературы и искусства, но и молодые писатели, поэты, художники.

Именно здесь, без преувеличения можно сказать, зародился русский символизм, потому что один из его отцов-прародителей, Николай Минский был влюблен в «Зинаиду прекрасную». Как, впрочем, и Брюсов, не без участия которого утверждение сего явления в России состоялось. Салон Гиппиус – Мережковского был даже более влиятелен в творческой среде, чем «Башня» Вячеслава Иванова. Этот интеллектуальный развратник казался простоватым и банальным рядом со злой, утонченной Зинаидой и спокойным, медлительным, гениальным Мережковским. Ну, подумаешь, сплошное словоблудство и блудодейство на его «Башне», а здесь-то этак все… тонко, и бонтонно, и умно, и изысканно! Не побывав у Гиппиус, не заслужив ее и Мережковского одобрения, никто не мог быть удостоен чести зваться именно человеком бомонда. И не просто светского, а бомонда культурного и интеллектуального.

А между тем Зинаида ни с кем не церемонилась. Учила, как писать, Льва Николаевича Толстого (он не обижался), сердилась на сербского короля Александра за то, что подзабыл русский язык (он тоже покорно принял упреки), с Бальмонтом обошлась вовсе бесчеловечно…

Однажды Константин Дмитриевич прочел Зинаиде свои новые стихи. И она, вооружившись лорнеткой… А надобно сказать, она не расставалась с лорнеткой, никаких пенсне, тем паче – очков не признавала. Зато какой изысканный, какой бесподобно-утонченный, надменный и, признаемся, пугающий вид придавала ей сия лорнетка, бывавшая при ней чем-то вроде психологического оружия, бьющего наповал и без промаха в самое сердце бедных литераторов, у которых начинали немедленно от страху подгибаться ноги и заплетаться языки, а членами овладевал священный трепет неофита пред богинею! И так, выслушала божественная Зинаида Константина Дмитриевича, вооружилась лорнеткой и, презрительно сощурив свои дивные очи, которые в зависимости от ее настроения становились то перламутрово-серыми, то изумрудно-зелеными, изрекла ледяным тоном, которым обычно говорила самые гадкие гадости:

– Непонятно и пошло!

Нам неведомо, что именно прочел ей Бальмонт. Ну, к примеру, что-нибудь в этом роде:

Еще необходимо любить и убивать,Еще необходимо накладывать печать,Быть внешним и жестоким, быть нежным без концаИ всех манить волненьем красивого лица…

Может статься, его стихотворение и в самом деле было не бог весть каким гениальным творением, однако поэт, само собой, оскорбился безапелляционностью госпожи Гиппиус:

– Непонятно? Мне остается только предоставить вам свою голову вместо вашей, чтобы вы поняли!

Зинаида с неподражаемым выражением оглядела эту столь щедро предложенную ей голову. Бальмонт небось по обыкновению своему был тщательно причесан и вальяжен – с длинными волосами, с ухоженной бородкою и усами, похожий на кардинала де Ришелье и на Атоса с Арамисом враз. Во всяком случае, бородка у него была совершенно арамисовская, холеная, шевелюра – ришельевская, только без тонзуры, а общее выражение благородного величия – точь-в-точь как у Атоса. Оглядела его и процедила сквозь зубы:

– Не хотелось бы!

Бедный Бальмонт…

Зинаида во всем шла наперекор устоям общества. Носила мужскую одежду – она эффектно подчеркивала ее обворожительную, вызывающую женственность. Именно такой изобразил ее художник Лев Бакст. Ну что ж, ноги у Зинаиды были куда длиннее и стройнее, вообще – совершеннее, чем у небезызвестной Сары Бернар, которая вышла некогда на сцену в костюме Гамлета, то есть как этот костюм в ту эпоху себе представляли: в коротеньких кругленьких штанишках и обтягивающих черных чулках…

Любимым развлечением Зинаиды было играть людьми. Сначала притянет к себе выражением глубокой заинтересованности в каждом их слове, очарует, как умела чаровать только она одна – красотой и обаянием, а потом – оттолкнет насмешкой, надменностью, холодным презрением:

Я ненавижу человечествоИ от него бегу, спеша.Мое любимое отечество —Моя пустынная душа.

Она обожала дерзить людям, попросту говоря – хамить им, а потом наблюдать за реакцией с тем же заинтересованным видом, с каким энтомолог наблюдает за поведением бабочки, у которой он только что оборвал крылышки. Не зря знакомые отзывались о ней столь полярно: кто-то называл сильфидой, кто-то – сущей злобной ведьмой, кто-то вообще дьяволицей (было, было у нее такое прозвище – Белая Дьяволица… но все же – белая!). А впрочем, гораздо чаще ее называли более изысканно – сатанесса…

Поэт Владимир Соловьев так представил Зинаиду Гиппиус:

Я – молодая сатиресса,Я – бес.Я вся живу для интересаТелес.Таю под юбкою копытаИ хвост…Посмотрит кто на них сердито —Прохвост!

Да ладно, чего там: никто и не дерзал на нее «смотреть сердито». Ведь копыта и хвост были премиленькие, пресоблазнительные, а уж юбки-то… Ох уж эти Зинаидины юбки! Госпожа Гиппиус носила платья, при виде которых скандализированная публика просто-таки с ног валилась. А косметикой она пользовалась так, словно готовилась играть роль парфюмерной лавки в пьесе модного тогда Мориса Метерлинка «Синяя птица» (если у Метерлинка имелся в пьесе такой персонаж) – на свою нежнейшую белую кожу накладывала толстый слой пудры кирпичного цвета.