Дальняя пристань - Сергей Сиротин

Он говорил ровно, чуть напирая, но был все же не в своей тарелке. Как только он заговорил о наряде, у меня в голове мелькнуло: «Вот зачем он завел разговор об ушедших!»

— Так не будет.

— А как будет? — презрительно поинтересовался он.

— Так не будет, — повторил я, нажимая на голос.

На этот вопрос я был готов ответить, он не был неожиданным, как рассчитывал мой напарник. Именно об этом мы спорили вчера в моей комнате до хрипоты и все же докричались до общего — никаких поблажек ни себе, ни остальным. В наряд включать лишь тех, кто отработал день полностью. Даже в бригаде постоянных грузчиков платили выдержавшему полдня. Но мы догадались, что в оставленную щелку всегда прошмыгнут наиболее ушлые, и законопатили ее.

На перерыве — обедать разбрелись по углам. Синенко придавило руку. Перевязанный подвернувшейся добровольной медсестрой, сжимая от боли зубы, он горячился:

— Они все с похмелья, елки-палки! Руку не успел убрать, а сверху на мой еще кинули, аж кровь из-под ногтей брызнула.

— Ну чего ты ноешь, — успокаивал Витька, — мало ли чего случается. Вот шкура задубеет, и ты этих царапин даже не заметишь…

После обеда мой дядя явился выпивши. Сколько он принял, определить было невозможно. Он весь светился, стал добрее и все время повторял:

— Для пользы дела надо ребят включить.

Молчал столько, сколько мог, но когда запыхавшийся и осоловелый мужик, отбривший утром Игорешу, представился Васей и повторил слово в слово то, о чем просил напарник, я высказал обоим, что, несмотря на их умение и опыт, терпеть в бригаде пьянство не намерен и что ни ребята, ни старики не против такого решения. Про дедов я приврал — от них можно было ожидать любых курбетов. Я сказал, что многие молодые ждут не дождутся, когда их позовут, и только из-за парторга мы работаем с такой публикой. Это тоже была неправда. Напарник с силой бросил свой конец ящика. Доски нижнего треснули, его надо было убирать. Но я приготовился к обороне.

— Дерьмо ты, малец! Вылупился из… гнезда и чирикаешь!..

И все же тон был терпимым, и я не стал задираться, мужик все же в два раза старше. Елецкий принес весть — еще двое удалились по своим темным делам. Полчаса понадобилось на выяснение фамилий убывших. «Романтики» знали друг друга по кличкам, в лучшем случае, по именам. Пришел парторг со старшим нормировщиком, подсчитав людей, нахмурился. По привычке подхекивая, доложил о сумме заработка и сказал, чего ждет от бригады администрация в приближающейся путине.

Карпыч долго шевелил губами и наконец обрадованно сообщил:

— Це ж по пятнадцать карбованцев на чоловика.

Я тут же ухватился за подходящий момент и поправил деда:

— По двадцать.

Мужики загалдели, заскрипели под ними пустые ящики, но все же умолкли — ждали продолжения.

— Минус пять отсутствующих, — выдохнул я.

— Дак это че? Двое-то робили полдня.

— Грабеж!!!

Надо было дожимать, и я повернулся к старичкам:

— А вы как?

Некоторые замямлили, но вскочил Муленюк и, раздергивая от волнения шапчонку, заговорил:

— Бачу ни усе на мисти, думав вони по малэнькой нужде где сховались, вони роблить не хочуть.

Наконец-то меня сегодня назвали по-человечески. А среди «романтиков» поднялась буря.

Мое внимание занимал напарник. Он, уставясь в лед под бахилами, молчал.

Тут ребята, в помощь Муленюку и татарину, подняли крик и сообща перекричали «романтиков».

И хотя первый день выигран не без помощи извне, впереди было еще много разных дней. Видел я и то, как не уверен в нашей затее наш покровитель, и все же…

Расходились группами, я пристроился к Геше с напарником и назвал вечного Кольку Николаем Онуфриевичем и засек в его глазах далекий и слабый проблеск благодарности. Опять это была не моя заслуга. Вместе с подписанным старшим нормировщиком нарядом Александр Иванович дал мне отпечатанный список бригады с полными именами и отчествами тех, с кем мне и моим друзьям предстояло работать даже не бок о бок, а лицом к лицу долгие дни путины.

Пришел май — днем с крыш уже не просто каплет, а течет потоками, а к ночи, когда ветер дует с Обской губы, со льдов, доходит и до настоящего мороза. И все же это весна.

День и ночь ревут тракторы, волоча за собой санные поезда. Они уходят в рейсы от десяти до трехсот километров по уже вскрывшимся заберегам и льдам. Рокочут транспортеры в лабазах, пристроенных на сваях вдоль пирсов. Нет-нет да и загудит в бледном небе «Аннушка» полярной авиации — благо ночь ушла совсем. Перестукиваются молотками деды, ремонтирующие старую тару из-под рыбы, мальчишек еще нет, придут в июне. Громыхают ледодробилки, переваривая большие синие глыбы, превращая их в мелкую ледяную щебенку, так необходимую для заморозки рыбы.

Укладывают рыбу в стальные и алюминиевые противни молодые женщины, навербованные на несколько месяцев путины в больших городах. При этом они галдят, ругаются, поют, громко хохочут, рассказывая смачные анекдоты. Тут же с разинутыми ртами толкутся молодые байстрюки с плоскогубцами, гаечными ключами, монтажными поясами. Крутятся, познают жизнь. А бабенки, хихикая, так проходят, пронося мимо противни с уложенной по сортам и размерам свежей рыбой, что иным молодцам становится дурно, и они выскакивают на воздух потрудиться. В цехе рыбообработки пожилые, знающие дело работницы сортируют, разделывают и солят наиболее ценные породы рыбы.

Мастер — совсем еще девчонка, после рыбтехникума, в кроличьей шапке, в ловко подогнанной овчинке, в резиновых сапогах на голом капроне. Лицо у нее испуганное от упавшей на ее плечи власти. Красная из-за всего услышанного, плачущим голоском прерывает разговоры: «Вы такие слова говорите, Степанида Петровна. У нас план, ножи острые, и техника безопасности может пострадать».

Бабы посмеиваются, а Степанида беззлобно ворчит в сторону начальницы: «И чего дурачье там крутятся. Вот девка пропадает: и характер, и образование — так нет…»

Мастер, через силу озаботив лицо, убегает. Она не может больше слышать стыдных намеков, тем более, что электрик Юрка Брызгин ей очень нравится.

— Эй, телка, отойди, задавлю! — Мимо проносится лошадь, запряженная в телегу.

— Грубиян, — со слезами в голосе кричит мастер и бежит в конторку.

Бригада работает в разных местах. Одни дробят лед, другие принимают с огромных деревянных тракторных саней рыбу и таскают ее на промывочные столы. Третьи в мерзлотнике ловят с бегущей ленты транспортера уже заколоченные ящики и ставят их на низкие санки по тридцать-пятьдесят штук, в зависимости от степени усталости, и катят воз в самые дальние концы мерзлотника по блестящему зеркалу ледяного пола. Там укладывают ящики в ровные штабеля до самого свода, заполняя постепенно штольню за штольней. Все делается споро, но очень добротно и аккуратно — летом сами будем разгружать мерзлотник. И поплывут наши ящики с трафаретными черными надписями на торцах по всему белу свету…

В кузне мой сосед дядя Арканя бухает тяжелым молотом. Увидев меня, скалит белые зубы на закопченной физиономии:

— Набрал силу! Теперь сумеешь поцеловать кувалду? — Он громко ржет вместе со сварным Алешкой Чердынцевым.

Они всегда смеются, встречаясь со мной.

Года три прошло с той поры, когда, приехав из райцентра, где учился в десятилетке, на зимние каникулы, я заглянул в кузницу. Мужиков было много — они любили погреться у горна. Дело было часов в семь вечера, когда кузня превращалась в небольшой клуб по интересам, с буфетом на самообслуживании.

Раскрасневшийся дядя Арканя яростно рвал бракованные подковы. По-моему, он больше демонстрировал свою находчивость, чем силу рук, так как подковы с различными раковинами и трещинами были у него заранее сложены в ящике у крайней стенки.

Мое появление привлекло внимание отдыхающей публики. Меня хлопали по плечу, предлагали за здоровье хороших людей, спрашивали, как дела в районе. Подошел и сам дядя Арканя, потрепал меня по загривку — волосы мои были настолько длинными, что свисали на воротник шубы.

— Ну как, силенка есть? — спросил кузнец, оценивающе оглядывая меня. Я не ожидал подвоха и отвечал, нажимая на низкие ноты: имеется, мол. Дядя Арканя подмигнул корешам, те замолкли. Он взял кувалду, зажал самый конец длинной ручки в ладони правой руки и, резко вывернув локтем вверх, остановил кувалду на уровне глаз. Потом тихонько опустил ее ниже и поцеловал блестящее холодное железо бьющей части.

— Ну давай глянем, какой ты у нас орел, — добродушно, даже с какой-то неохотой произнес он и подал мне кувалду.

Взяв инструмент так же, как только что брал он, я взмахнул кувалдой и вывернул так же руку.

Когда меня подняли с земляного пола, звезды еще долго, мерцая, носились перед моими глазами. Как только я, наконец, смог слышать, до меня донесся уже не хохот, гремевший минуту назад, а слова: «Так ведь и убить парня можно» — и голос дяди Аркани, испуганный и извиняющийся: