Всемирный следопыт, 1926 № 11 - Михаил Зуев-Ордынец

Бакмайстер почти вырвал чек из рук сенатора и быстро спрятал его в карман пальто. Затем протянул сенатору сложенный вчетверо лист тонкого картона. Это был крупного масштаба план Нью-Йорка. Красным карандашом на нем был отмечен дом № 421, по Парк-Авеню.

* * *

«Форд» буквально глотал пространство. Дома бесконечной Парк-Авеню, словно отбрасываемые невидимой рукой, отлетали назад. Отсутствие всякого движения на этой, когда-то самой оживленной улице Нью-Йорка, позволяло развить сенаторскому «Форду» бешеную скорость.

«А мой полет в Вашингтон? А мой доклад президенту, — вспомнил вдруг Аутсон. Махнул рукой. — Э, после…».

«Форд» круто затормозил и остановился. Горбун бесцеремонно толкнул Аутсона и показал на дом направо. Сенатору бросилась в глаза громадная вывеска кино на высоте первого этажа.

Соскочив с авто, горбун подбежал к входной двери кино. Дернул. Заперто. Наклонился над замком, ковырнул каким-то металлическим предметом. Опять тронул за ручку. Дверь подалась.

«Ловко, — подумал Аутсон, — из этого профессора вышел бы недурной взломщик».

Горбун вытащил револьвер. Решивший ничему не удивляться, сенатор тоже потянул из кармана свой браунинг.

Горбун неуверенно шагнул вперед. Старик-негр встал в дверях, загородив проход. Но два поднятых на уровень его лба револьвера красноречивее всяких слов пояснили ему, чего хотят эти двое белых. Старик попятился назад, оскаливая желтые клыки, как собака, собирающаяся укусить.

Холгерсен отдернул черный занавес сзади себя, и машина невиданной конструкции засверкала металлическими бликами.

Бакмайстер растерянно закрутился по громадному фойэ. Нерешительно толкнул ладонью какую-то дверь и скрылся за нею. Сенатор последовал за ним. Они очутились в пустом зрительном зале. Вправо и влево уходили ряды кресел. Смутно белел экран. В серой полутьме горбун разглядел маленькую дверь около экрана. Направился к ней. Сенатор, через его плечо, нетерпеливо рванул дверь.

Яркий электрический свет ослепил их.

VII. Властелин звуков.

Это была, пожалуй, не комната, а, скорее, камера без окон. По середине ее стоял высокий, как жердь, рыжеватый человек. Громадные голубые глаза его остановились на горбуне со смешанным выражением ненависти, презрения и испуга. Правая сторона его усталого, но еще молодого лица судорожно задергалась.

Горбун же, ткнув пальцем на голубоглазого, отошел в сторону, как бы говоря этим: «Я сделал все, что нужно. Моя миссия окончена».

На листке бумаги сенатор написал:

— Вы Оле Холгерсен?

Голубоглазый прочитал и утвердительно кивнул головой.

— Вы обеззвучили Нью-Йорк? — опять спросил запиской сенатор.

Холгерсен ответил тем же кивком и вдруг, повернувшись, отдернул черный занавес сзади себя. Многочисленными металлическими бликами засверкала машина невиданной конструкции. С первого взгляда бросились в глаза два громадных, в рост человеческий, металлических конуса, привинченные к кронштейнам, осями параллельно полу, на расстоянии метра друг от друга. Конусы были повернуты друг к другу вершинами. От конусов поднимались кверху два толстые, изолированные провода и через отверстие в потолке уходили куда-то наружу.

Сенатор почувствовал, как холодок пробежал у него по спине. Так вот она, таинственная машина, обеззвучившая Нью-Йорк. Вот та загадка, разгадать которую не смогли все ученые мира!

Пляшущими от волнения буквами Аутсон написал:

— Сейчас же прекратите действие вашей машины!

Холгерсен, прочитав приказание сенатора, пожал плечами и, улыбаясь, дернул какой-то едва заметный рычажок. Конусы легко повернулись друг к другу основаниями и…

Сенатор ясно услышал тяжелое дыхание горбуна.

— Что это? — крикнул сенатор и ясно, как всегда, услышал свой голос. — Я слышу!

— Да, мы слышим. Вот она наша… его машина, — прохрипел горбун, бросаясь вперед. Угрожающе выставив кулаки, Холгерсен преградил ему дорогу.

Сенатор отбросил горбуна к двери и, схватив Холгерсена за руку, рявкнул, наслаждаясь звуками собственного голоса?

— Да вы чародей, кудесник! Знаете ли вы это, дорогой мой?!

Холгерсен ответил спокойным, без всяких интонаций, голосом, как говорят давно оглохшие люди:

— Вы вот, сэр, слышите, а я по-прежнему нет. Четыре года тому назад я совершенно оглох при одном сложном опыте. Прошу вас поэтому попрежнему писать мне на бумажке.

Этот спокойный, какой-то мертвый голос привел сенатора в себя. Он вспомнил, зачем он здесь.

— А вы знаете, скольких жертв стоил ваш неообдуманный опыт с обеззвучиванием Нью-Йорка? Тысяча с лишним человек растоптана и раздавлена 14-го октября во время охватившей Нью-Йорк паники, — написал сенатор.

Пробежав глазами записку, Холгерсен смертельно побледнел. Прижимая в волнении руки к сердцу, он заговорил внезапно зазвеневшим голосом:

— Прошу вас, верьте мне. Я не знал, я даже не предполагал такого несчастья. Сам оглохший и уже привыкший к своей глухоте, я не учел того обстоятельства, что внезапная глухота испугает людей, а, следовательно, вызовет панику. За эти три недели я ни разу не вышел из комнаты, следя за работой машины, а потому не знал, что делается на улицах города. Я припоминаю, что в начале опыта мой старый Том прибежал ко мне и, перепуганный до смерти, пытался что-то об'яснить мне жестами. Но я лишь посмеялся над ним, так как счел это за вполне понятный испуг от внезапно наступившей глухоты. Он-то видел, что творилось на улицах оглохшего Нью-Йорка, но не мог сообщить мне этого толком, так как он неграмотен, а я был слишком занят… Да, я виновник тысячи смертей… За это я готов ответить, когда и как угодно… Но я не хотел этого… я не хотел!..

«Вот удобный момент» — подумал сенатор и быстро написал:

— Ни о какой вашей ответственности не может быть и речи. Вы уже прощены. За это ручаюсь я, сенатор Аутсон. Но вы должны открыть правительству Штатов секрет вашего изобретения. Кроме прощения, мы уплатим вам любую сумму.

Холгерсен покачал головой

— Нет, этого я никогда не сделаю. Меня уже вынуждал продать секрет машин вот этот негодяй, — он указал на Бакмайстера. — А когда я отказался, он пытался удушить меня во время сна хлороформом и вскрыть мои записки и чертежи.

Округлившиеся от удивления глаза сенатора остановились на Бакмайстере. Горбун испуганно с'ежился.

— Я вынужден был бежать и, скрываясь от него здесь, в Нью-Йорке, под видом кино-механика, закончил свою машину. Нет, она не продается.

— Я понимаю вас, — написал сенатор. — Вы патриот и уступите свое изобретение лишь родной стране.

Холгерсен рассмеялся:

— Благодаря судьбе, я свободен от патриотизма, этого яда, которым нас отравляют с детства. Мой отец наполовину швед, наполовину русский, отец моей матери был француз, а мать ее — немка. Скажите, кто же я по национальности? Я знаю одну страну, свободную, великую страну, раскинувшуюся между четырьмя океанами. Этой стране я с радостью отдал бы свое изобретение. Но знаю я, — голос Холгерсена зазвучал затаенной злобой и печалью, — вы не допустите, чтобы мое изобретение попало в руки ваших врагов, вы не выпустите меня с моей машиной из Америки. А коли так, пусть она не достанется и вам. Смотрите! — крикнул Холгерсен и нажал едва заметную кнопку на стене.

Сияющий, невыразимой красоты, фиолетовый луч сверкнул между опять повернувшимися конусами с легким треском. И тотчас же вспыхнула изоляция на проводах, уходящих под потолок, горящими хлопьями падая на пол. Блестящая поверхность конусов потускнела, затем почернела, как вороненая сталь.

Сенатор почувствовал, что крупные капли пота скатились с его лба. Горбун же бессильно опустился на стул, со стоном закрыв руками исказившееся лицо.

Аутсон решил испробовать последнее средство.

— Если вы уступите нам свои чертежи, — написал он), — мы уплатим вам сумму, равную половине годового бюджета Соединенных Штатов. В противном случае вы сядете на электрический стул, как убийца тысячи нью-йоркцев…

Холгерсен скомкал записку и молча бросил ее к ногам сенатора. Хлопнул в ладоши. Вошел старик негр.

— Том, проводите этих господ. Они желают уйти.

Негр, оскалив в злорадной улыбке зубы, широко распахнул дверь.

VIII. Все в порядке.

… Узнав, что оглох не один он, а весь Нью-Йорк, Джим Картрайт успокоился. Он нашел даже, что эта глухота не такая уже скверная вещь. Благодаря ей можно хорошо отдохнуть, полениться, что удается не так уж часто бедному клерку.

И в этот день, 4 ноября, Джим предавался сладкому ничегонеделанию. Задрав ноги высоко на подоконник, он удобно развалился на диване со старой газетой в руках.