Опоенные смертью - Елена Сулима

— Живопись за колючей проволокой, — откликнулся молодой журналист, — А чего, они, наверняка, там чего-то малюют.

— А… да ладно вам, пижоны, — махнул рукой Фома, неожиданно обидевшись на их шуточки, и ушел не докурив.

"Я сейчас сломаюсь! Сломаюсь! Упаду и замолкну навсегда!" — отчаянно пульсировало в ней. Но она шла домой, гордо задрав голову, и даже не спотыкаясь.

— Вот ещё — выдумала! Кто сказал, что у тебя рак?! Кто это тебе сказал?! Да об этом не говорят больным! — Кирилл смотрел на нее, сидевшую перед ним опустив голову. Волосы её бледным каскадом струились и струили несчастье. Он чувствовал, что перед ним надломленное существо, которое из последних сил пытается распрямится, стать той, которая вспыхивала в его снах, мечтах многие годы — чем-то утверждающим, вдохновляющим, вечным. Почему же теперь она вызывала лишь его сожаление?

— Светильник гаснет, и фитиль чадит

уже в потемках. Тоненькая струйка

всплывает к потолку…

— Теперь говорят. Если не веришь, пойди проверь. Врач, кстати, просила тебя зайти… — донесся до него её полушепот.

— Вот и проверю. Что они там тебе наговорили?! Рак ли, рыба — а рубашки должны быть выглажены, — ответил он, думая о том, что она не имеет права — не имеет! — быть слабой, быть хилой, ведь она так нужна ему!

ОСТАЛОСЬ ТРИСТА ШЕСТЬДЕСЯТ ТРИ ДНЯ.

Этот день, как и все дни их четырехлетней совместной жизни, начался со звонка. Впрочем, и кончался он тем же.

Если у других в едва проснувшиеся мозги вплетались цифры из сводки погоды — погоду Алине и Кириллу подменяли цифры, сообщающие о давлении Любовь Леопольдовны, матери Кирилла. К вечеру, обычно, она не была столь лаконичной, куда подробнее рассказывала о длинных очередях в поликлинике, о том, в каком обследовании ей отказали или, если не выходила из дома, рассказывала, как ей было плохо. "Так плохо, что не то что в магазин, до поликлиники дойти не могла". Заканчивала при этом каким-нибудь новым советом: "Ты проверь, сынок, она выворачивает твои носки с изнанки налицо перед стиркой? Носки надо обязательно выворачивать! Она той же тряпкой, что моет посуду, вытирает со стола?.."

Эти звонки мучительно отзывались в Алине чувством собственной неполноценности и ненужности. Самое ужасное заключалось в том, что Кирилл, вроде бы разумный, уже тридцатилетний мужчина — шел проверять. Он въедливо интересовался бытовыми мелочами, понятия не имея, что и как надо делать. Сам же не делал ничего. При этом лицо его заострялось, и это словно чужое выражение, отталкивало Алину ледяной волной отчуждения. У неё опускались руки. Завтрак подгорал, чай подавался слишком горячим, стирка затягивалась.

А далее продолжалось женское счастье.

— Что это тут у меня? — подбегал он к ней с выражением отчаяния на лице, тыча в прыщик на лбу. — Как ты думаешь, костюм ещё не погиб? подходил он к ней со своим очередным костюмом, при исследовании которого он обнаружил мелкую зацепочку в самом невидном месте…

Он должен был быть всегда в центре её внимания. Если Алина смотрела телевизор — Кирилл обычно садился между ней и экраном, требуя составления плана домашних дел на завтра, списка покупок или рассказывал то, что ему рассказали по телефону приятели, последние сплетни, или то, что происходило с ним за день. Впрочем, он слишком часто брал её с собой. Она несла, обычно, двойной груз совместной жизни — домашние дела, работа телефонного секретаря плюс молчаливое сопровождение мужа. Редко удавалось ей вырвать часы личного времени, позволить вспомнить себе о том, что и она — сама по себе — хоть что-то да представляет. Представляла… Слишком редко.

Н-да… не таким ей казался он до их совместной жизни — внимательным, нежным, с чувством юмора. Впрочем, он и остался внимательным и нежным, но только — по отношению к себе.

"Терпение… терпение… терпение" — повторяла Алина.

"Терпение! Терпение! Терпение!" — вторил ей сонм теней давно замужних женщин.

— Я могу поговорить с моей мамой?! Что ты дергаешься каждый раз, когда она звонит, хватаешься за что не попадя?! Меня раздражают твои суетные движения, пока я говорю. То ты в кухне, то в ванной при стирке!.. Сиди напротив и не рыпайся.

— Мне осталось жить не больше года…

— Я это каждый день по телефону слышу. Я тоже себя плохо чувствую — у меня отнимается рука. Посмотри, какие у меня проступили темные круги под глазами?! — и уже тише, уже рассеянно боязно:

— Как ты думаешь, это точно сердце? Может быть, я перенес инфаркт на ногах?! Надо тоже пойти провериться… Кстати, почему ты вчера так поздно вернулась, я же посадил тебя на такси?!

Сама же Алина никогда не спрашивала мужа, почему он так поздно приходит последнее время, с тех пор как она начала проходит обследование в онкоцентре… Ей казалось унизительным допытываться правды, чтобы получать на неё откровенное вранье. Но подруги!.. Измученная ревностью к своему мужу Сергею, Наталья часами рассказывала ей об успехах своей тайной слежки:

— Представляешь, девять вечера, его нет. А сказал, что будет в семь. Решилась зайти к нему в офис. Но прежде чем постучать в дверь, заглянула в окно. Они там сидят… С бутылкой дорогого вина… А его нет. А потом пришел и сказал, что был на работе.

— А кто же тогда там сидел? — не хотела спрашивать, но все же спросила Алина. Их мужья работали вместе.

— Тебе я, думаю… надо знать. За этими мужиками — только глаз да глаз. Не уследишь, глядишь, уже другая увела…

"Я мечтала о морях и кораллах,

Я хотела суп поесть черепаший.

Я шагнула на корабль, а кораблик,

Оказался из газеты вчерашней…" — пела по радио Новелла Матвеева. Алина поморщилась. Невыносимо было слышать сейчас этот слабый голос, отголосок инфантильной былой романтики, а ведь раньше её вполне удовлетворяла эта песня. Выключив приемник, продолжала слушать Натальин скоростной монолог.

— …Я не знаю ни одной проститутки больше, чем мужики. На каждом шагу продают. А вы столько прожили вместе… В общем, он там с этой… Ну… с секретаршей своей, Жанной. Сидят, пьют в обнимочку и яблоками закусывают.

— Но он терпеть не может яблок!

— Вот и я говорю: держи, мужика, мать! Мой говорил, что она ему письма пишет каждый день, если твой на объектах.

— Зачем? У него же есть мобильный телефон?

— А ты чего не понимаешь?

— Нет.

— Наверняка, чтобы ты случайно обнаружила. Подтачивает ваш союз, как вода, что камень точит.

— Но он же, как шпион — такой аккуратный! Да и не буду я читать то, что написано в записках к нему, даже если они на столе валяются.

— Я, конечно, понимаю твою тактичность. Но я бы это дело так не оставила.

Алина смотрела на мужа с немым вопросом.

— И сдалась она тебе… Нашла к кому ревновать — ворчал он в ответ, взглядом в упор, укоряя её совесть. — У меня дел — сизифов труд.

— Все — сизифов труд! Вся жизнь наша — сизифов труд! Оттого кончается либо немощной старостью и смертью, либо смертью ни с того ни с сего. Пора бы это понять. Я же не могу блуждать по жизни, просто ожидая своего конца, лишь оттого, что нет мне спасения. Надо же что-то делать!

ГЛАВА 4

— Завтра начнем проводить предоперационное обследование. А пока располагайтесь, — сказала медицинская сестра и вышла из её одноместной палаты.

Алина села на кровать и впала в оцепенение. Помпезный холл онкологического центра с огромным строгим гобеленом и огромным, каменным пространством застыл в её глазах, как реквием запечатленный. И холод, пробирающий до мозга костей, излучаемый все всем вокруг.

Неожиданно дверь в бокс раскрылась, и на Алину, медленно надвигаясь, пошло, пошло угловатое чудовище. Алина инстинктивно отпрянула, но тут мозг её проснулся, она увидела крепко сложенную женщину со шрамами, обезображивающим её лицо. У женщины в руках была швабра и ведро. "Уборщица… нянька" — поняла Алина и, успокоившись, и стараясь не выдать ужаса, произведенного её внешним видом, дабы не оскорбить, молча следила за движениями няньки. Та деловито поставила ведро в угол и, опершись на швабру, словно старуха на клюку, уставилась на Алину. Было странно оттого, что она пришла и не собирается убирать. В тоже время было непонятно, зачем она со шваброй в и без того стерильном помещении.

— Прозрачная, — после чересчур долго выдержанной паузы произнесла нянька. Довольная точностью своего определения, улыбнулась располосованной щелью рта:

— Молоденькая совсем. А куда себя загнала?

— Как куда?.. — растерянно оглянулась Алина. — Вот сюда… в больницу.

— Не в больницу, а в тупик, — взгляд няньки полоснул пронзительной жестокостью. — Как зовут?

— Аля… а вас?

— Надеждой меня зовут — Надей.

— Надей, наверное, неудобно. Тятя Надя?..

— Какая я тебе тетя? — недовольно пробурчала Надежда и деловито оглянулась по сторонам. — Мне всего-то, считай, сорок.