Одиночка - Ерофей Трофимов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кое-как успокоив себя таким образом, Матвей открыл глаза и, осторожно оглядевшись, снова затих, все еще не веря тому, что видит вокруг.
– М-да, не похоже это на бред. Совсем. Слишком уж все реально. Даже одеяло это лоскутное. Такие если где еще и остались, так только в деревнях глухих. А бабка сказала, что мы в станице. Интересно, это глухая деревня или уже нет? Блин, что-то меня не туда понесло. Да мать твою, соберись, тряпка! – отвесил он себе мысленного пинка. – Что еще заметил? Говорит бабка странно. Так даже в деревнях уже не разговаривают. Да еще и набожная она. Может, скит какой староверский? Так они вроде посторонних особо не жалуют. В доме уж точно не положат. Если только в сарае или в бане. Да и ту потом отмывать да отмаливать будут месяц. Итак. Что мы имеем с гуся? – задал он себе вопрос, возвращаясь ко всему увиденному и услышанному.
«Хватит паниковать. Теперь только то, что реально. У бабки вся одежда из естественных тканей. Никакой синтетики. Поила она меня из глиняной кружки. Вокруг тоже все естественное. Даже стены известью побелены. Называет чужим именем, но твердит, что я ее внук, который собирался помирать от тифа. Да и, похоже, я теперь сирота. Бабка сказала, что у меня вся семья погибла. Точнее, у этого тела. Или это теперь мое тело? Блин, опять не туда. Что еще? Меня уже отпеть успели, но я выжил. Как? А хрен его маму знает. Нет, ну не верю я, что оказался в чужом теле, – снова завелся Матвей. – Поверю, когда своими глазами увижу», – успел подумать он, неожиданно для себя действительно засыпая.
* * *
Следующие трое суток Матвей только и делал, что спал и ел. Точнее, пил. Бабка Степанида сварила роскошный куриный бульон, которым его и потчевала каждый раз, стоило только ему открыть глаза. На четвертые сутки, после очередной чашки бульона, Матвей вдруг понял, что не хочет спать. Дождавшись, когда бабка выйдет, он осторожно потянулся и ощутил, что состояние организма значительно улучшилось.
Удивленно хмыкнув, Матвей сделал несколько глубоких вдохов и, собравшись с духом, попытался сесть. От напряжения тут же закружилась голова, и потемнело в глазах. Отдышавшись, он мрачно усмехнулся и, нащупав рукой край своей лежанки, сделал еще одну попытку. В итоге, переждав следующий приступ головокружения, Матвей, оказался в сидячем положении. Чувствуя, что вот-вот свалится с лежанки, он поспешил прислониться плечом к стене.
– Так, главное теперь никуда не свалиться, – проворчал Матвей про себя, прикрывая глаза, чтобы унять пляску обстановки перед глазами. – Так. И что мы имеем с гуся? – добавил он, стаскивая с себя одеяло. – А имеем мы тело. С ногами. Только оно какое-то… Твою мать!!! Это ж подросток! – хрипло выдохнул Матвей, рассмотрев теперь уже собственные конечности и то, что располагалось выше.
Очевидно, напряжение от физических усилий и навалившийся стресс оказались для него слишком сильными. В итоге очнулся он спустя какое-то время все на той же лежанке, едва прикрытый одеялом, и снова в положении лежа на спине. Открыв глаза, Матвей несколько минут бездумно пялился в потолок. Потом, очнувшись и вздохнув, он поднес ладони к лицу и принялся рассматривать их.
С виду обычные кисти подростка лет тринадцати-четырнадцати. Цыпки, царапины, уже зажившие. Несколько старых шрамов. Криво обрезанные ногти. В общем, ничего особенного. Из задумчивости его вывели шаркающие шаги бабки.
– Не спишь, внучок? – устало присаживаясь на край лежанки, спросила она.
– Не хочется пока, бабушка, – осторожно признался Матвей.
– Может, принести чего? – подобралась женщина.
– Благодарствую, не надо ничего, – качнул Матвей головой. – Бабушка, а сколько мне лет? – подумав, осторожно поинтересовался он.
– Так четырнадцать в августе стукнет. Да ты никак забыл всё? – всполошилась бабка.
– Сам не пойму, – медленно, словно нехотя признался Матвей. – Вроде мелькает в голове всякое, а что, к чему, не соображу никак.
– Ох ты ж господи, царица небесная! – негромко запричитала старушка. – Только одно горюшко пережили, так другое навалилось. Да как же так-то, Елисеюшка?!
– Сама говорила, что уж хоронить меня собралась. Вот, видать, от болезни в голове все и стерлось, – нашелся Матвей, про себя лихорадочно ища хоть какой-то способ успокоить ее.
– Тоже верно. Ить и вправду думала, сама весь род схороню, – кивнула старушка, разом прекратив причитать. – Вон оно как вышло-то. Одни мы с тобой остались, Елисей. Одни. Ну да ничего. Даст бог, выживем. И похуже бывало. А ты отдыхай, внучок. Отдыхай. Поправляйся, – добавила она, погладив его мозолистой ладонью по плечу. – Пойду я. Нужно курей покормить да во дворе прибрать.
– Бабушка. А какой теперь год на дворе? – решившись, уточнил Матвей.
– Так тыща восемьсот семьдесят шестой от Рождества Христова. А шо?
– Да так. Все вспомнить пытаюсь, как долго болею, – выкрутился Матвей.
– Так пятый месяц пошел, как мор начался. Станицу разом всю почитай скосило. Хорошо казаки успели скотину всю за околицу выгнать. А не то так просто бы не обошлось.
– А зачем выгнали? – не понял Матвей.
– Да как же, внучок. Как иначе-то? Скотинка, она за собой ухода требует. И корму ей задай, и обиходь, а когда мор в станице, какой уж тогда уход. Самим бы выжить. Вот и выгоняют скотину всю за околицу, чтоб, значит, животина не мучилась. Там и травку пощиплет, и водички из ручья попьет, глядишь, и переживет годину лихую. А уж коль хозяева выживут, так сами ее найдут. А иначе погибнет скотина без пригляду, а потом с нее еще мор начнется. Кто ж туши из станицы прибирать станет. Ох, болезный ты мой, – всхлипнула бабка. – Совсем от болезни обеспамятовал. Простых вещей не помнишь.
Удрученно махнув рукой, она вышла из дома, а Матвей, закрыв лицо ладонями, глухо взвыл, краем сознания пытаясь удержать себя на краю истерики. Тысяча восемьсот семьдесят шестой год. Конец девятнадцатого века. Закусив край одеяла, он тихо выл, давая отчаянью и растерянности вылиться вместе с этим отчаянным воем. В такой растерянности он не был еще никогда. Даже став инвалидом, Матвей всегда твердо знал, что сумеет справиться с ситуацией. Но теперь впереди была одна сплошная безнадега.
Кое-как успокоившись, он глотнул воды из стоявшей у лежанки кружки и, немного придя в себя, принялся проигрывать варианты своего дальнейшего поведения.
«Итак. Конец девятнадцатого века. Чем может заниматься сирота из казачьей станицы, если вдруг решит уйти в город? – думал он. – Общество
