Святая Мария с розой и тюльпаном - Юрий Давыдов

Еще в XIV веке турецкие султаны учредили новые войска - своего рода гвардию - "они чери", янычары. Новшество заключалось в том, что в янычары забирали турецкие власти детей покоренных христианских народов. Это была одна из податей, и это была, конечно, самая страшная подать. Обездоленные, лишенные отчего крова дети вырастали под присмотром турецких наставников и обращались в янычаров, известных своей бесшабашной удалью и храбростью. А когда в последний год XVII столетия янычарам позволили обзаводиться семьями, "новые войска" стали пополняться детьми самих янычаров, и тут уж образовалась такая влиятельная каста, что ее опасались сами султаны.

Бывшего нижегородского торговца обрядили в чалму, широченные шаровары, сапоги красного сафьяна, подпоясали шелковым кушаком, снабдили двумя пистолетами европейской выделки и кривой саблей с кровавым рубином на эфесе.

Многое и многих видывал Василий Баранщиков за годы скитаний, а теперь, летом 1785 года, лицезрел султана турецкого: осыпанный драгоценностями, окруженный свитой, шествовал мимо караульного янычара Баранщикова султан Абдулла-Гамид. И Василий низко склонялся перед повелителем правоверных.

Вот уже десять лет царствовал Абдулла, и не было в его царствование ни одного спокойного года: феодалы так и норовили отделиться, бунтовали, зажигали восстания, а у бедного Абдуллы вечно не хватало денег и преданных войск.

Да хоть бы и этот янычар, что низко склонился перед ним, разве он был ему предан? Нет, этот янычар вовсе не думал о благополучии султана и его империи, а думал денно и нощно, как бы поскорее унести ноги из дворца, и не только из дворца, но и из Стамбула, и не только из Стамбула, но и из Турции...

Был у Василия знакомый лавочник в Галате - грек Спиридоний. Подобно капитану Христофору он сочувствовал Баранщикову. Но ведь Спиридоний был лавочником, а не моряком, и ничем, пожалуй, пособить не мог.

И все-таки Спиридоний пособил. У него за чашкой кофия сошелся однажды Василий с правительственным курьером из Петербурга. Тут уж Василий выложил свои думы как на духу.

Курьер набил трубку, неторопливо извлек из кожаной сумки с медным двуглавым орлом лист плотной бумаги, спросил перо и чернила,

- Вот-с, сударь, - вежливо сказал курьер, вынимая мундштук изо рта, когда, стало быть, выйдете из сего города, возьмете дирекционную линию... э-э, направление, стало быть, на...

И он стал выписывать в столбец названия деревень, местечек, городов. Все их предстояло миновать Василию до того, как увидит он русский кордон.

Курьер морщил лоб, попыхивал трубкой. И писал, писал, цепляя пером за бумагу, брызгая чернилами.

5. Дым отечества

Лежала уже зима, по счастью, сиротская, когда гусар-пограничник доставил в Киев Василия Баранщикова. Слушая его рассказы, киевские баре разинули рты, а губернатор так растрогался, что отвалил Василию пять рублей на обновы и дальнейший путь. Василий, не мешкая, оделся, обулся по-зимнему, да и был таков.

А в феврале 1786 года увидел он заснеженные берега Оки и Волги, увидел кремль, лабазы и строения родного Нижнего Новгорода и, задыхаясь, перешагнул порог своего дома.

Жена и двое ребятишек испуганно взглянули на худого, обожженного нездешним солнцем человека: столбом стоял он посреди горницы, не произнося ни слова трясущимися, обметанными, как в жару, губами. Наконец назвал себя, и, хотя голос был сиплый, измененный волнением, жена признала Василия, заплакала в голос и бросилась на шею.

А вечером пожаловали гости. Бородатые и сумрачные, они расселись, заворотив длиннополые кафтаны, расправили бороды и загудели по-шмелиному. И Василий померк, слушая неторопливые их речи, глядя на непроницаемые, волчьи их лица. Что и толковать, не с добром пришли давние знакомцы Баранщикова купчишки нижегородские. Нет, не с добром. Пришли долги требовать. Долг-то, он платежом красен. А Василий был должен за кожевенный товарец, за тот самый, что возил в Ростов, на ярмарку.

На другой день еще хлеще: вытребовали Баранщикова в городской магистрат. Отцы города слушали Василия, елозили, звеня медалями, на дубовых стульях. Ах, ах, жалели земляка, какие муки-то, бедняга, принял, шутка ль сказать! И, повздыхав, покачав головой, объявили: если бы, мол, не казна, спросу бы, де, с тебя, Василий, не было, ан казна-то, сам знаешь, крепко царство казною, вот, стало быть, за шесть годов подать надобно матушке-государыне платить.

Ни купцам-кредиторам, ни матушке-царице платить Василию было, конечно, нечем. Значит, что же? Значит, садись, россиянин, в кутузку. И сел Баранщиков в кутузку, на радость острожным вшам.

Сидел сиднем, а жена тем временем продала дом, перебралась с ребятишками к чужим людям. Деньгами, вырученными за дом, уплатила часть долгов. И все-таки оставалось за мужем еще около двухсот рублей, а раздобыться ими было что ключ со дна моря достать. И отцы города, повздыхав, приговорили должника к казенным каторжным работам в соляных варницах славного города Балахны. Надвинулось на Василия такое, что было, пожалуй, пострашнее прежних бед.

Тут-то и надумал Баранщиков попытать счастья в Санкт-Петербурге. Магистрат смилостивился, отложил исполнение приговора, дозволил ехать в столицу.

Как и шесть лет назад после злополучной ярмарки, приехал Василий в Питер вешней порой.

У подъездов дворцов умасливал Василий лакеев и швейцаров, проникал в хоромы к большим барам, и скоро слух о необыкновенных и горестных странствиях нижегородского торговца пошел гулять по гостиным петербургских вельмож. А вельможи тщились подражать просвещенным европейцам, просвещенному же европейцу надлежало быть человеколюбивым, и вот в дырявые карманы Василия Баранщикова закапали золотые монетки. Его сиятельство жертвовало столько-то, его превосходительство - столько-то. И старались, пыжились друг перед другом, на Василия-то Баранщикова уже гостей приглашали, как на диковину какую...

Красным летним днем прикатил Василий из Санкт-Петербурга в Нижний Новгород. И эта правдивая история, история, в которой нет ни капли вымысла, заканчивается как сказка: расплатился Василий с долгами, да и зажил своим домом, своей семьей.

1961