Эволюция всего - Ридли Мэтт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В 1710 г. соперник Ньютона Готфрид Лейбниц написал трактат, в котором доказывал существование Бога на основании математического подхода. Он заключил, что дьявол овладел миром, но это позволит обнаружить лучших людей. Бог всегда тщательно рассчитывает, как минимизировать влияние дьявола, и иногда допускает катастрофы, чтобы погубить больше плохих людей, чем хороших. Вольтер смеялся над «оптимизмом» Лейбница (тогда значение этого слова было практически противоположно его современному значению): над тем, что мир совершенен («оптимален») и его больше нельзя улучшить, поскольку его создал Бог. В 1755 г. в День всех Святых в Лиссабоне все церкви были переполнены. Утром того дня случилось землетрясение, и погибли 60 тыс. человек. Богословы вслед за Лейбницем попытались объяснить произошедшее наказанием за грехи. Для Вольтера это оказалось уже слишком, и он ответил сардоническими стихами: «Злосчастный Лиссабон преступней был ужели, чем Лондон и Париж, что в негах закоснели?»[5]
Французский последователь Ньютона, Пьер-Луи де Мопертюи отправился в Лапландию, чтобы удостовериться, что Земля сплюснута у полюсов, как предсказывала механика Ньютона. А затем он попытался отвергнуть и другие доказательства существования Бога, основанные на чудесах природы или регулярности Солнечной системы. Но, сделав шаг вперед, он вдруг остановился (очередное отклонение Лукреция), заключив, что в сформулированном им самим принципе «последнего действия», объясняющем движение, проявляется такая мудрость природы, которая не могла возникнуть без Создателя. Или, как выразился сам Мопертюи, если Бог так же мудр, как я, он должен существовать. Лично мне эта логика непонятна.
Вольтер, вероятно, недовольный тем, что его математически одаренная возлюбленная маркиза Эмили дю Шатле изменила ему с Мопертюи и писала в защиту Лейбница, наделил персонажа повести «Кандид» доктора Панглосса одновременно чертами и Лейбница, и Мопертюи. Панглосс слепо верит (и убеждает наивного Кандида), что живет в лучшем из миров, хотя оба переболели сифилисом и пережили кораблекрушение, пожар, плен и повешение. Нелюбовь Вольтера к богословию с очевидностью напрямую вытекала из идей Лукреция, аргументы которого он использовал всю жизнь и даже называл сам себя «современным Лукрецием».
Макароны или черви?Вольтер не был ни первым, ни последним поэтом или прозаиком, черпавшим вдохновение в поэме Лукреция. Томас Мор в «Утопии» пытался примирить идею Лукреция об удовольствии с верой. Монтень часто цитировал Лукреция, повторял вслед за ним, что «мир – лишь вечное движение», и предлагал «вернуться к эпикурейскому учению о бесконечном множестве атомов». Английские поэты елизаветинской и якобитской эпохи, включая Эдмунда Спенсера, Уильяма Шекспира, Джона Донна и Фрэнсиса Бэкона, играли с идеями материализма и атомизма, прямо или косвенно происходящими от Лукреция. Бен Джонсон написал серьезную аннотацию к немецкому изданию Лукреция. Макиавелли в молодости копировал поэму «О природе вещей». Мольер, Драйден и Джон Эвелин ее переводили, а Джон Мильтон и Александр Поуп имитировали и пытались опровергнуть.
Томас Джефферсон, собравший пять латинских версий поэмы и ее переводы на три языка, сам себя называл эпикурейцем и, возможно, неосознанно вторил Лукрецию, говоря о «погоне за счастьем». Поэт и врач Эразм Дарвин, вдохновивший не только собственного внука, но и многих поэтов-романтиков, слагал эпические, эротические, эволюционистские и философские стихи, намеренно подражая Лукрецию. Его последняя поэма «Храм природы» была сознательной имитацией поэмы «О природе вещей».
Влияние великого римского материалиста достигло апогея примерно в то же время, когда Мэри Шелли задумала «Франкенштейна». Идея пришла ей в голову после беседы ее мужа Перси с Джорджем Байроном об оживлении перебродившей «вермишели» в экспериментах «доктора Дарвина». Учитывая, что Шелли, Байрон и Эразм Дарвин были поклонниками Лукреция, она, по-видимому, ослышалась. Скорее всего, они обсуждали не оживление макарон, а фрагмент поэмы «О природе вещей» (и дарвиновскую экспериментальную имитацию этой поэмы), где Лукреций обсуждает самопроизвольное зарождение червячков («vermiculos») в гниющих растительных отходах. Вот как повернулась история западной мысли: классический писатель, вновь открытый в эпоху Возрождения, породил к жизни самую знаменитую готическую новеллу, главный отрицательный герой которой стал звездой современного кинематографа.
Лукреций не давал покоя философам Просвещения, уводя свободных мыслителей подальше от идеи креационизма. В работе «Разные мысли по поводу кометы 1680 г.» Пьер Бейль следовал идеям пятой книги Лукреция, предполагая, что религия основана на страхе. Монтескье вторил Лукрецию в самой первой фразе трактата «О духе законов» (1748 г.): «Законы в их самом общем значении отражают необходимые связи, возникающие из природы вещей» (курсив мой. – М. Р.). Дени Дидро в «Мыслях об объяснении природы» соглашался с Лукрецием, утверждая, что природа не имеет цели, а в качестве эпиграфа к работе выбрал строку из поэмы «О природе вещей»: «Из темноты освещенные видим мы вещи». Позднее в «Письме о слепых» Дидро предположил, что сам Бог является продуктом разума, и был отправлен в тюрьму за ересь. Философ и атеист Поль Анри Гольбах в «Системе природы», вышедшей в 1770 г., с наибольшей силой развил идеи Лукреция. Он видел только причину и следствие, а также находящуюся в движении материю: «Нет нужды прибегать к сверхъестественным силам, чтобы объяснить образование вещей».
Одной из областей, в которых постепенно закреплялся подобный скептицизм, стала геология. В 1785 г. шотландский фермер Джеймс Хаттон выдвинул теорию, согласно которой камни у нас под ногами сформировались за счет эрозии и смещения земной коры, продолжающихся до сих пор, а появление ракушек в горах можно объяснить без привлечения идеи о Великом потопе: «Мы приходим к заключению, что основная часть суши, если не вся суша целиком, сформировалась в результате естественных процессов». Он смог оценить грандиозность геологической временной шкалы, сказав: «Мы не находим ни следов начала, ни картины конца». По этой причине его обвиняли в богохульстве и атеизме. Известный ирландский ученый того времени Ричард Кирван даже заметил, что подобные идеи приводят к таким опасным событиям, как Французская революция, поскольку «благоприятствуют развитию различных систем атеизма и неверия, которые, в свою очередь, ведут к беспорядкам и попранию морали».
Нет нужды в таких гипотезахФизики задали темп в срывании «небесных крюков» и продолжали удивлять мир. Пьер-Симон Лаплас (благодаря преобразованиям громоздкой геометрии Ньютона, выполненным Эмили дю Шатле) развил идеи Ньютона до логического конца. Лаплас утверждал, что современное состояние Вселенной является «результатом ее прошлого и определяет ее будущее». Если бы разум был настолько совершенен, чтобы мог рассчитать любое следствие любой причины, «не осталось бы никакой неизвестности, и будущее можно было бы увидеть столь же легко, как и прошлое». Путем математических вычислений Лаплас показал, что для объяснения астрономических событий нет необходимости в «божественных толчках», которые, по мнению Ньютона, необходимы для сохранения Солнечной системы. «Я не нуждаюсь в подобных гипотезах», – заявил он Наполеону.
Однако в XX в. детерминистская позиция Лапласа подверглась двойному удару – со стороны квантовой механики и теории хаоса. Оказалось, что на субатомном уровне мир совсем не похож на то, что представлял себе Ньютон, и в самой сущности материи заложена неопределенность. И в астрономии, как показал Анри Пуанкаре, некоторые структуры тяжелых тел характеризуются нестабильностью. А метеоролог Эдвард Лоренц установил, что чувствительность к начальным условиям подразумевает непредсказуемость метеорологических систем. В 1972 г. он прочел знаменитую лекцию под названием «Может ли взмах крыльев бабочки в Бразилии вызвать торнадо в Техасе?».