Ядерное лето 39-го (сборник) - Александр Тюрин

В уши ворвался нарастающий визг. На нас, вниз по склону, неслась брито-индийская кавалерия под знаменами со свастикой, тьма-тьмущая.

Их передняя цепь ощерилась пиками, одно острие направилось прямо мне в грудь – едва успел отклонить древко ударом клинка. Вражеский кавалеристсикх отбросил пику, быстро развернул коня и снова наехал на меня. Я сделал ложное движение, как будто для удара сверху, но закрутил клинок и кольнул неприятеля под черную бороду. Из пробитого горла хлестнул прямо в меня фонтанчик крови.

А потом напало на меня еще двое в красных тюрбанах. Одного я ссадил выстрелом в лоб, другой сам ударил в меня из длинноствольного револьвера. Конь мой взвился на дыбы и заслонил от пули, но затем рухнул вместе со мной. Заслонил он меня и второй раз, когда я стрелял по второму вражескому кавалеристу – тюрбан был хорошей мишенью.

С трудом я освободился от стремян и мертвой конской туши, еле встал на ноги… и вовремя обернулся. Еще один! Оскаленный рот хрипит, а глаза белые… как у Зегерса. Свистит его кривой клинок, который я пытаюсь отбить своей шашкой. От стали летят осколки, отдача ударяет в грудь. Хватаю противника за запястье опустившейся руки и дергаю вниз. Он не падает, но склоняется достаточно низко, чтобы я мог ударить его кинжалом, добытым когда-то в Ичкерии.

Конь уволакивает тело врага – нога его запуталась в стременах. И более никого вокруг. Не видать ни своих, ни чужих. Только дым, сгущенный пылью, стелется над землей. Надо отступать, или же мы заняли позицию? Не замечаю ни одного живого человека, ни русского, ни гандиста поблизости, лишь мечутся и храпят осиротевшие кони без седоков.

Затем земля вздыбилась рядом со мной, но звук не успел достичь моих ушей. Что-то важное и непонятное произошло раньше. Жизнь моя вновь превратилась в клубок пульсирующих нитей. Я ухватился за одну из них, а потом свет подхватил меня и понес к зареву нового мира.

3

Накрапывал мелкий дождик. Набирал силу ветерок, зябь кралась по спине. Я оперся на руки, потом с тяжким кряхтением поднялся на колени, покачиваясь, словно пьяный. И наконец встал в полный рост. Вокруг была все та же долина, затерявшаяся среди гор Бадахшана. Только ни храпящих очумевших лошадей, ни разбитых орудий, ни трупов в разодранных и окровавленных гимнастерках. Не слышно ни орудийного грохота, ни пулеметного тарахтения. Под низким набрякшим небом не свистит шрапнель. Долина показалась мне более зеленой и ровной, чем раньше – словно и не было здесь артиллерийской пахоты.

Сколько же я пролежал и куда ушли войска? Что-то непривычно давило на горло. На мне был длинный высоко застегивающийся халат. На голове – круглая шапочка, ноги вдеты в войлочные сапоги. Это что за азиатский наряд? Подобную одежку я видел только на важных монголах, которые проезжали через нашу губернию в сторону Москвы… Куда же ушли войска, где моя сотня, почему не работает артиллерия?

А на какие улусы делилась империя монголов после кончины хана Чингиса? Хорошо, буду ставить себе нелепые вопросы и неправильно на них отвечать – иногда это полезно для снятия напряжения. Вот иду и задаю себе дурацкие вопросы. Иду на восток, потому что все равно не знаю, куда идти, а великие путешественники всегда шли на восток.

Хубилаев улус в Китае и Монголии, улус Чагатая в Центральной Азии, улус Хулагу в Азии Передней и улус Джучи, простиравшийся на южную Сибирь и часть Руси. А Батый – у него что, не было даже своего улуса? Бедный неприкаянный Батый. И куда он пошел с Субудаем и Бурундаем после разорения Руси? Кажется, еще разбил европейское рыцарство на границе Польши и Германии, а потом ему надоело побеждать, и он вернулся к своей бабушке в Каракорум.

Уже версту я одолел, а все меня Батый не отпускает. Почему он после погрома Руси не отправился дальше, вглубь Европы, коли никто ему всерьез противостоять не мог? Почему все только нам, русакам – и монгольские набеги, и татарские баскаки, и Неврюева рать, и Дюденево разорение.[3]

За большой черной глыбой нашел я сивую вьючную лошадь с фуражными торбами по бокам и большим туго набитым мешком, прихваченным ремнями к ее спине. Надобно посмотреть. Отвязав мешок, уронил его на землю – а он как завопит! Никак человек внутри, и глотка у него луженая.

Человек оказался женщиной слабого телосложения, да еще со связанными руками. Выудил я из-за пояса кривой нож и перерезал веревку, ожидая благодарствия за избавление от пут.

Освободившимися руками женщина слабого телосложения сразу ударила меня по физиономии, едва глаз не вышибла. Вот так благодарствие – второй раз не надо. Пока я в чувство приходил, она куда-то бросилась, между камней петляя, подобно напуганному зайцу.

Ну, сейчас тебя! Срезал путь, перемахнувши через каменную кучу, догнал. Пришлось и кулаком даму гвоздануть, чтоб не вонзила острую свою коленку мне в чресла. Отведав моего кулака, упала бедная ничком, а я ремень приготовил, чтобы снова ей руки связать. И тут молвит она голосом тихим и мирным:

– Полно, не сбегу я от вас, господин.

Одежда азиатская, но чертами лица – уроженка Запада, а говорит на языке… Тартара. В голове у меня словно вскипело все, и я стал вспоминать.

В 6750 году от сотворения мира перенес лютый хан Батый свое становище на развалины города Парижа и назвал оное – Сарай. Кочевые же аилы разбрелись по полям Прованса, Лангедока и лугам прирейнским. Была Европа да кончилась, стал вместо нее Тартар, и жители ее теперь были тартары.

Минуло сто лет, и потомок батыев Булат, прославленный как Синяя Борода, не признавши власть Великого Хана Монголов, что сидел в Каракоруме, объявил себя владыкою Тартара. Триста лет еще Тартар служил местом кочевий, ибо тартары поля затаптывали, городовые стены срывали, деревни и замки ровняли с землей, леса выжигали, обращая в степь, всех непокорных мужеского рода убивали нещадно, а женский род умыкали в свои кибитки. Но умножились тартары в числе, и земли уже не хватало для пастбищ. Мурзы и беки сажать стали «карасу»[4] на свою землю, чтобы утруждались те земледелием, платя ясак и прочие подати. Тартар разбился на множество улусов, ханств, эмиратов и султанатов, среди которых засиял Франгыстан.

И воспользовалось усобицей в Тартаре прежде неприметное Московское княжество, единственное место на всем свете белом, где сохранилась, просиянна, Вера Христова, и где по сей день пребывают святые престолы папы римского и патриарха константинопольского. Княжество, укрываясь за лесами от тартаров и монголов, стало преуспевать и земли свои ширить, покоряя мечом ханства и эмираты окрест себя.

Но родился под кровавой звездой в сердцевине Тартара султан Виллизад, злочестивый и жестокий. Оный правитель стал править во Франгыстане, скрепил под своей мощной рукой все западные улусы и начал приготовляться к великому походу на княжество Московское. Попутно сей Виллизад запросил помощи у Монголистана, чтобы ударил оный со своей стороны на Москву. И за то султан собрался одарить Великого Хана Монгов, поскольку без подарков богатых на Востоке ничто не делается. Должен был прислать султан и злата, и серебра, и изделий искусных. И прелестниц светлоглазых обещал он прислать сластолюбивому Великому Хану и его воинам.

Тогда замыслил мудрый московский князь стравить султана с Монголистаном. Потому пошел на хитрость: послал человека к Великому Хану – отвезти ему подложную грамоту-ясу султана. А в той грамоте черным по белому было писано, что хочет Виллизад взять рукой мощной все земли мира и распространить Тартар от одного великого океана до другого великого океана, понеже он есть самый прямой потомок Чингиса, Бодончара и Небесного света, а в прочих ханах течет собачья кровь.

Подложная грамота смотрелась яко настоящая, потому что скреплялась она подлинной печатью Виллизада, что была выкрадена московским лазутчиком из султанского дворца.

А еще велел князь московский своему лазутчику похитить в Тартаре упыря женского пола и такоже доставить к великому хану, дабы знал тот, каковых «прелестниц» подарит ему и его воинам султан Виллизад, коварно втираясь в дружбу.

Погоди. Это же я – казак Сенцов, лазутчик, должен доставить Великому Хану подложную грамоту и упыря. А назовусь я ему мурзой Ахматом из Тартара. С грамотой как будто все в порядке, только найти ее еще надобно, она же в седельной суме, а сума на лошадке Каурке, а Каурка черт те знает где. Но что с девкой-то из мешка делать? Упырь ли она всамделишный или недоразумение случилось?..

– Так что за расправу кулачную прости, – говорю я ей, – но постарайся быть послушной и радивой, тогда и будет тебе хорошо. А сперва нам с тобой лошадей собрать надо. За вьючной вернуться и ездовую сыскать.

Встала она и пошла следом, послушная и радивая, только вот вопрос каверзный задала:

– А почто, тать ты окаянный, выкрал деву благодородную?

– Не вижу благородной девы.