Мотылёк - Лидия Чарская

— Ага, понимаю, — беззвучно рассмеялся Мишель, — моя дорогая мамочка очень предусмотрительна и не теряет времени даром. Стефания, действительно, судя но её болезненности, не долговечна, и нам нужно обзавестись новой «босоножкой».

— Т-с-с-с, Мишель, помолчи ты, Бога ради…

— Не бойся, мамуля; молоденькие девушки имеют способность спать, как сурки, и никто поэтому нас с тобой не услышит. Но ты скажи мне откровенно, мамулечка, ведь я угадал? Да? Стеллино здоровье внушает опасение, ей надо лечиться и отдыхать, а вместо неё ты создашь новую знаменитость? Не правда ли? Скажи!

— Послушай, Мишель, ты кажется вздумал осуждать меня за это? Разве ты не знаешь, для кого хлопочет твоя бедная мама? Ради кого она так старается? Твой папа был настоящий русский человек и славянин по натуре. Он давал за гроши уроки музыки и больше заботился о чужих бедняках, нежели о собственной семье. И когда он умер, а я потеряла голос — я с тобой, тогда еще малюткой, остались вовсе без гроша и…..

— Знаю, мамочка, все знаю, — перебил снова шепотом тот, кого звали Мишелем. — Знаю, что ты, чтобы прокормить себя с сиротой сыном, стала учиться танцевать и в конце концов сделалась большой артисткой. А теперь учишь своему искусству других… Потому что тебе надо поддерживать твоего неудачника, Мишеля, которого выгнали из гимназии в России и из коллегии в Риме и который на каждом шагу доставляет тебе столько хлопот.

Его голос дрогнул при этих словах. Чутко насторожившейся Шуре показалось, что Мишель, сам назвавший себя неудачником, поцеловал мать. Что-то в роде всхлипыванья послышалось с нижнего дивана.

Плакала Франческа Павловна, как показалось Шуре. Как бы в подтверждение её догадки, Мишель заговорил тем же горячим, прерывистым шепотом:

— Милая ты моя мама, не смей плакать. Ты ничего не делаешь дурного, напротив того, благодетельствуешь этим ничтожным девчонкам. Разве ты не осчастливила Стеллу? Что она представляла собою прежде? А теперь! Чего только у неё нет! Птичьего молока не хватает разве: какие костюмы, бриллианты, драгоценные вещи! Но ведь ты же не теряешь времени и сама говоришь, что сегодня уже встретила молодую особу, которая может быть окажется нам полезной, когда Стелла не будет в состоянии работать, как сейчас.

При последних словах Мишеля Шура, жадно вбиравшая в себя каждую его фразу, вся насторожилась в своем углу. К немалому смущению её, Франческа Павловна стала горячо расхваливать Шуру, её внешность, грацию, образованность.

— Ученая девица, что и говорить! — усмехнулся на это Мишель. — Ну да, уж знаем мы эту ученость: гимназию кончила, а корову через три «а» напишет. Все они таковы. Э, да не всели равно, впрочем: нам не образованность её нужна, а трудоспособность и талант, если бы он оказался. Ну, да об этом завтра. Утро вечера мудренее. Погляжу я на твою хваленую умницу-разумницу, мамуля, а пока спокойной ночи! Лезу в свое поднебесье, спать до смерти хочу…

И, схватившись руками за край дивана, юноша прыгнул на верх.

Шура не переставала волноваться за все время беседы матери с сыном. Злобное раздражение на этих людей, осмелившихся мечтать заманить ее, Шуру Струкову, в невыгодную для неё сделку, лишало ее последней способности соображать что либо. Ей нестерпимо хотелось и затопать ногами и закричать сейчас во всеуслышание:

— Что вы выдумали, что я соглашусь когда нибудь работать на вас незнакомых и чужих мне людей. И не подумаю даже!.. Не воображайте! И никакие бриллианты и наряды, никакие подарки публики, успех и слова не соблазнят меня, потому что я выбрала себе совсем другое будущее, о котором давно мечтаю. И оставьте меня с вашими глупостями в покое — я не для вас и не дли той карьеры, на которую польстилась Стелла Браковецкая.

И Шура демонстративно закашляла в доказательство того, что она не спала и все слышала, от слова до слова, к немалому испугу Франчески Павловны, которая зашевелилась самым беспокойным образом на своем месте.

Только под утро заснула Шура тяжелым сном.

ГЛАВА IV

Мишель. — Конец дороги. — Петроград

Голос кондуктора, известившего по обыкновению о подходе поезда к столице, сразу разбудил Шуру. Она быстро поднялась и присела, свесив с дивана ноги.

— Что вы, что вы! Этак и свалиться не долго, — послышался снизу уже знакомый Шуре звонкий и насмешливый голос. Она действительно, не рассчитала своего движения и едва не скатилась с верхнего дивана.

Шура невольно сконфузилась и смущенно взглянула вниз, откуда в ответ ей дружески улыбнулись Франческа Павловна и немая красавица Стелла.

Рядом с ними стоял некрасивый, со вздёрнутым носом и широко открытыми черными южными глазами, юноша лет семнадцати, очень франтовато одетый. Густые темно-рыжеватые волосы были разбросаны в живописном беспорядке, обрамляя неправильное, грубоватое, но интересное лицо.

— Долгонько почивать изволили, — неожиданно заговорил юноша, обращаясь к Шуре. — Впрочем, позвольте представиться — Михаил Алексеевич Семенов, полу русский, полу итальянец. Профессия еще точно не выяснена, пока являюсь исключенным за тихое учение и громкое поведение гимназистом. Одначе, не унываю и всячески прошу делать то же дорогую мою мамушечку, то есть не печалиться на этот счет. Ведь бывают же случаи, что и изгнанные гимназисты становятся не только большими артистами, но и великими людьми… А теперь протяните мне вашу благородную руку, чтобы я помог вам снизойти с ваших высот.

Шура совсем иначе представляла себе ночью невидимого Мишеля — гораздо менее симпатичным, чем он казался ей сейчас. Юноша, со вздернутым носом и кудластой рыжей шевелюрой, положительно внушал ей доверие и ей показалась как-то странным, что это именно он, а никто другой, высказывал вслух далеко несимпатичные мысли прошлой ночью. Правда, и самой Шуре так хотелось нынче верить в людей!

Уже одно это светлое осеннее утро располагало к доверию и искренности… За окном быстро мчавшегося поезда радостно мелькали прелести первых дней бабьего лета. Пестрая листва осенних деревьев говорила о каком-то нарядном красивом празднике. Сентябрьское солнце, собравшись с последними силами, особенно ярко и энергично дарило свои ласки природе, прощаясь с нею перед предстоящими скучными месяцами дождей и слякоти, снега и метелей.

Не мудрено поэтому, что впечатлительная Шура почувствовала в себе бодрящую радость в связи с чудной погодой. К тому же нынешнее утро было первым утром её самостоятельной жизни. А она так долго мечтала о ней и так много ждала от неё.

Девушка очень охотно приняла помощь Мишеля и спрыгнула, опираясь на его руки, вниз.

Немая Стелла радостно приняла ее в свои объятия и тотчас же всецело завладела ею. Снова появилась записная книжка, и маленькая красавица начала писать в ней с лихорадочной поспешностью.

«Как вы спали сегодня? Конечно, отлично, потому что вы свежи нынче, как весенняя роза. А я так рада видеть вас! Надеюсь, мы не потеряем друг друга? Вы обязательно должны записать мне ваш адрес и, конечно, придти на мой первый вечер гастролей. О, непременно! Я вам пришлю билет. Ведь вы приедете, да?»

Шура не могла обещать, не зная, как сложатся обстоятельства, и в нерешительности молчала. Стелла страшно заволновалась, и её худенькая ручка нервно застучала карандашом по тетрадке, а красивое личико исказилось в недовольную, капризную, нетерпеливую гримасу.

— М-м-ы-м-м-ы-м-м-ы! — неприятно замычала немая красавица, явно выказывая признаки раздражения…

— Пожалуйста, обещайте ей исполнить её просьбу, — с заискивающею улыбкой обратилась Франческа Павловна шепотом к Шуре. — Стелла упряма. И раз она вберет что либо в голову, то… вы понимаете — ее не следует раздражать…

— Что и говорить — ослиный характерец, — вставил свое слово Мишель, насмешливо взглянув на юную знаменитость.

— Я не думаю отказываться, я приду непременно, — сконфуженно пролепетала растерянная Шура и тут же усиленно закивала по адресу Стеллы головой.

«Ну, да, я буду, я приду, конечно же, конечно!» писала она через минуту в записной книжке немой.

Лицо Стеллы Браковецкой стало опять спокойно-прелестным.

«О, вы — гений великодушия, вы — добрая фея, и я уже успела полюбить вас, как родную сестру», писала она в то время, как Шура, не отрывая глаз, следила за её рукою и боясь снова вызвать в ней припадок раздражения.

Несомненно, эта девочка была больна неизлечимо. Теперь, при свете утреннего солнца, особенно резко бросилась худоба и воздушность её изящной фигурки и прозрачная перламутровая бледность худенького лица, на котором то и дело вспыхивали багровые пятна нервного румянца.

А васильковые глаза видели так глубоко, что взгляд их казался взглядом откуда-то, из далекого, совсем иного мира.

«Да неужели же эта несчастная больная Стелла гибнет из-за того только, что должна своей непосильной работой содержать господ Семеновых, — эти отставную итальянскую диву и её беспутного сынка?» — вихрем пронеслась в голове Шуры, которой было до слез жаль её случайную молодую приятельницу.