Д. Л. Бранденбергер Национал-Большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956) - Давид Бранденбергер

Тридцать лет спустя ситуация практически не изменилась, несмотря на три революции, две войны и продолжительной период междоусобной борьбы. В этой главе исследуется парадоксальное отсутствие ясного, последовательного чувства массовой идентичности как в последние годы империи, так и в течение первого десятилетия советского строя. Стоит особенно отметить поразительное сходство провальных попыток царского режима мобилизовать население в 1914-1917 годы и неспособности партийной верхушки сделать то же самое через десять лет, когда в 1927 году возникла новая угроза войны. Подобные выводы, возможно, не применимы к более образованным слоям русскоговорящего общества, независимо от строя государственного управления, царского или большевистского. Но оба режима нуждались именно в массовой поддержке, и их усилия объединить массы в течение первых десятилетий XX в. проходят длинный путь к закладыванию основ русского общества по обе стороны революционного рубежа.

В недавно вышедшей книге, посвященной общественному мнению в раннесоветский период, говорится, что русская национальная идентичность еще до середины 1930 годов, как ни удивительно, имела аморфный характер. Отмечая, что «русскость» чаще всего определялась в имплицитной оппозиции к другим группам, например, к евреям и армянам, и обычно не выражалась более непосредственно, автор исследования приходит к выводу, что едва ли можно понять, что означала русскость для простых рабочих и крестьян [26].

Чем объясняется подобное отсутствие ясно выраженного чувства национальной идентичности? В сущности, у русских еще до середины 1930 годов не было чувства общего наследия и осведомленности о славной истории с пантеоном полумифических героев-патриотов[27]. По утверждению Б. Андерсона, именно такие притязания на древнейшее происхождение, поддерживаемые печатными средствами массовой информации и всеобщим образованием, мобилизовали «новые воображаемые сообщества», оформившиеся в Европе в XIX и начале XX вв. Повествование о правящих династиях, эпических сражениях, героических подвигах на поле боя были ключевыми для этих новых национальных историй, так как это была «эпоха, когда еще сама "история" воспринималась многими в терминах "великих событий" и "великих вождей"». Зачастую весьма хитроумные (например, английские историки величали Вильгельма Завоевателя национальным героем, хотя он не знал ни слова по-английски), эти нарративы, их создание и популяризация были ключевым аспектами консолидации национальных сообществ по всей Европе [28]. В России пренебрежение такой популистской политикой со стороны царского режима (в особенности, пренебрежение печатными средствами массовой информации и народным образованием) препятствовало возникновению столь же последовательного и ясного национального самосознания на массовом уровне [29].

Конечно, отсутствие всеобщего народного образования не означало, что крестьянство и зарождающийся рабочий класс не имели никакого представления об истории российского государства. Этнографические материалы, собранные Русским Географическим обществом и другими организациями, существовавшими в XIX в., ясно показывают, что простой народ проявлял удивительную осведомленность об исторических событиях и личностях, особенно о «великих событиях» и «великих вождях», о которых говорится в вышеприведенной цитате из Андерсона. Несмотря на то, что массовое понимание носило упрощенный и несколько однобокий характер, фольклорные традиции демонстрируют существ значительного массового интереса к великим вождям (Иван Грозный, Петр I), царским генералам (Суворов, Кутузов) и крестьянским бунтовщикам (Разин, Пугачев). Более того, число источников столь велико, что можно проследить существенные региональные вариации: так, Ивана Грозного помнили как «народного царя» на территориях между Москвой и Казанью, в то время как в Новгороде он остался в памяти как «бич Божий». Пугачев, о котором сохранились светлые воспоминания в бассейне Волги, был значительно менее известен вне областей, где он возглавил народное восстание в XVIII веке [30]. Вообще говоря, при ancien regime у простых русских людей был довольно обширный — с учетом вариаций — словарь героев, мифов и символов.

Однако именно из-за региональных вариаций такую осведомленность об исторических событиях и личностях не стоит ошибок но принимать за последовательное национальное самосознание на массовом уровне в XIX в. Несомненно, современная русская национальная идентичность подпитывается мифами и легендами, известными в той или иной форме на протяжении нескольких веков. При этом, принимая во внимание широкое разнообразие исторического фольклора от региона к региону, было бы неосторожным полагать, будто подобные представления способствовали формированию единого, широко распространенного национального самосознания уже в XIX в. Противоречивые мнения о героях, системе образов и символах, в конце концов, скорее разобщают, чем объединяют. На этом примере хорошо видно, что они лишали старорежимную Россию чувства общего наследия, столь важного для обретения массовой социальной идентичности.

Напротив, не вызывает сомнений, что в XIX — начале XX вв. среди русских более или менее последовательной была лишь «региональная идентичность». Один исследователь иллюстрирует превосходство местных идентичностей в обозначенное время следующим наблюдением: «… Язык крестьян изобиловал словами, фразами, пословицами, описывающими уникальность их "места", где, как говорилось, "птицы поют по-другому и цветы цветут ярче"» [31]. Хорошим примером является слово «родина», которое знаменитый толковый словарь В. Даля определяет в двух значениях: как синоним политического термина «государство», и в разговорной речи как способ описания родного края, области или города жителя России [32]. Будучи красноречивым указанием на скромные масштабы «воображаемых сообществ» внутри общества, факты подобного рода подтолкнули другого исследователя к выводу, что средний крестьянин на рубеже веков «плохо понимал, что такое «русскость». Он мыслил себя не как «русский», а как «вятский» или «тульский» [33]. Представления крестьян не изменялись, даже когда они уходили из деревень, чтобы пополнить ряды зарождающегося городского рабочего класса [34].

Неудивительно, что недоразвитое и непоследовательное национальное самосознание влекло за собой и отсутствие патриотических чувств у населения. У писателей XIX в., не понаслышке знающих деревенскую жизнь, можно найти подробные свидетельства об отсутствии у крестьян чувства преданности государству и обществу в целом. Например, Л. Н. Толстой писал:

«Я прожил полвека среди русского народа и в большой массе настоящего русского народа в продолжение всего этого времени ни разу не видал и не слышал проявления или выражения этого чувства патриотизма, если не считать тех заученных на солдатской службе или повторяемых из книг патриотических фраз самыми легкомысленными и испорченными людьми народа. Я никогда не слыхал от народа выражений чувств патриотизма, но, напротив, беспрестанно от самых серьезных, почтенных людей народа слышал выражения совершенного равнодушия и даже презрения ко всякого рода проявлениям патриотизма» [35].

Провинциальная Россия не так уж много могла противопоставить такому положению вещей: это было обществе с небольшим числом учреждений, где власть чаще ассоциировалась с конкретными личностями, а не со званиями и должностями, которые они занимали. По ряду различных причин ни школы для народа (даже в той степени, насколько позволяло их положение), ни царский двор не предпринимали никаких согласованных усилий для изменения ситуации [36]. Более того, армия, как отмечает выше Толстой, полагалась на самые простые формы шапкозакидательства для поддержания боевого духа в своих рядах.

Несомненно, были попытки воздействовать на царское правительство, чтобы оно предприняло шаги для улучшения ситуации. Например, по возвращении из ознакомительной поездки по европейским образовательным учреждениям в 1905 году граф Н. С. Мусин-Пушкин убеждал Министерство Народного Просвещения исправить «космополитический» уклон учебных программ российских школ, изменив его на патриотический и «национальный». Он особенно подчеркивал в своем отчете, что российские чиновники, обращаясь на Запад за моделями и примерами образовательных систем, так и не поняли важность общеевропейской тенденции: образование становится все более национально ориентированным. Он выражал недовольство тем, что «мы, переняв из Германии все наши школьные порядки, всю нашу школьную систему, не переняли только одного — самого главного — их школьного духа, того живительного, национального, патриотического направления, которым проникнута вся немецкая школа». Особую важность, по словам Мусина-Пушкина, представляют такие школьные предметы, как история, которая помогла немецким студентам понять «исторические задачи немецкого народа». Германский опыт он противопоставлял российской ситуации, где «наше русское юношество не воспитывается в лучших национальных идеалах, в духе веры, преданности к престолу и отечеству, в уважении родной истории, родной старины и любви к историческому прошлому, выстраданному родным народом и составляющему потому его драгоценную культурную собственность» [37]. Другие вторили Мусину-Пушкину, сравнивая высокий уровень национального сознания и мобилизации в Европе с апатией и инертностью в России. Как писал один из них в 1910 году, «вся общественная жизнь Германии, проникнута национальным духом, которым, как воздухом, дышит гордая нация». «Что же мы видим в Англии? Проникнутые чувством глубокого уважения к своей тысячелетней истории, англичане высоко чтут своих предков, создавших такое мощное и великое государство; почитание старины и английских преданий возведено у них на степень священного культа» [38]. Тремя годами позже Н. Дмитриев писал, что проблема, по существу, заключается во введении в школах более последовательного и недвусмысленного исторического нарратива, ориентированного на подъем национального духа. В японских, французских и немецких учебниках национальное прошлое описано в одобрительных и вдохновляющих выражениях, тогда как в русских часто допускается двоякое толкование событий [39]. Однако подобные предложения одно за другим были отвергнуты чиновниками Министерства просвещения как предвзятые, несвоевременные или неуместные [40]. Причину неудач в продвижении национальной идеи видели также и в том, что далеко не все российские дети имели возможность пойти в школу. При этом большинство из тех, кто мог, бросали учебу, закончив всего пару классов. Таким образом, за эти годы они могли научиться только читать и писать по-русски — научиться «воображать», каково быть членом русского национального сообщества, через непосредственное соприкосновение с его историей, литературой или географией времени не хватало [41].