Свой жанр - Эрнест Маринин

— Конечно, я их не учу, но даю хоть раз ощутить. Вы были на представлении, видели. Ведь люди слились! Были как один! На репетиции у меня шар выше пяти метров не идет, а сегодня, а?! И вы думаете, зал не ощущает? Я слежу за ними, когда расходятся, — глаза горят! Взрослые за руку друг друга держат! Не знают ничего, а все равно понимают: они, все вместе, сделали чудо!..

Дедичев вскочил.

— Побывали бы вы на моем месте! Когда зал удачный, я все могу! Сегодня чуть сам за шариком не улетел… Слушайте, а это ведь из-за вас! Вы ведь под конец помогали мне, верно, доктор? Идите ко мне в партнеры! Мы такое сделаем!

Саврасов поднялся, взял со столика шляпу и перчатки. Вздохнул.

— Простите меня. Юрий Петрович. Собственно, я знал, что не выйдет, но попытаться должен был. Вы убедили меня в своей правоте. Да, вы делаете прекрасное дело. Оно свято и необходимо, как любое искусство. И нельзя, конечно, заставить художника вместо картин рисовать таблицы для проверки зрения, а скульптора — лепить гипсовые повязки… Жаль лишь, что мне не удалось доказать вам свою правоту…

Он повернулся и пошел к двери. Остановился на пороге.

— Вот сейчас у меня лежит больной Фомин. Осколок в сердечной сумке. С войны… Осколок неприятный, начал поворачиваться, давит… Сейчас апрель. Раньше июля я за него не возьмусь — не наберу форму. Разомкну ткани, осколок выведу. Но хватит ли сил сомкнуть? И хватит ли у него сил до июля?.. Вчера положили больную… ну, фамилия не важна… по поводу рака матки. Уже четвертый раз — я не умею обнаруживать и ликвидировать метастазы. Ей тридцать семь лет. Мечтает родить… Вы правы: мир — для здоровых. Им нужно давать восторг и радость. А я, когда вижу больного, об этом забываю. Может ли быть в мире восторг и радость, когда человек страдает? Наверное, может, но не для меня. Если я могу лечить людей, как же мне делать что-то другое? — Он вздохнул и добавил скороговоркой: Извините, что побеспокоил. Я искренне сожалею об этом, Юрий Петрович. Прощайте. Кстати, номер у вас чудный…

— Постойте, — тихо отозвался Дедичев. — Подумать дайте…

Он стоял, опершись рукой на стол, опустив голову. Саврасов физически ощущал напряжение — как перед грозой. Наконец Дедичев выговорил:

— Знаете что, дам я вам мазь. Штука хорошая, считайте, вдвое сильней импульс будет. Конечно, к ней привыкнуть надо. Потренируйтесь, на собачках, что ли… не жалейте, я еще пришлю и рецепт дам… — он вытащил из чемодана баночку. — Держите!

— Спасибо, Юрии Петрович. Поклон вам земной. Я понимаю, как много вы даете, — сказал Саврасов стесненным голосом и проглотил комок.

— Да погодите! Скажите лучше: завтра к полудню успеете этих двоих приготовить? Только я давно без практики, да и пациенты неизвестные…

— Успею. Я заеду за вами без четверти. Но скажите: вы хорошо обдумали свое решение?

— Какое решение? Ни черта я не решил! — буркнул Дедичев. — Просто завтра утренника нет, что ж не помочь…

Саврасов молча глядел на него. Да. Можно отказаться от своего дара лечить. Можно. Но это — пока разговор вообще. Пока не появились конкретный Фомин и конкретная Петракова… И, видно, нелегко было этому мальчику оставаться один на один со своей волшебной силой. Вот потому он и не закрыл дверь, бедный мистер Икс…

А Дедичев охватил пальцами лицо, похлопал глазами и вдруг спросил:

— Слушайте! А скажите-ка, доктор… неужели им в тридцать семь еще рожать хочется?

Саврасов вздохнул.

— Вам сколько лет, Юрий Петрович?

— Двадцать три.

Саврасов снова вздохнул.

— Хочется, Юра. Очень хочется. Вы себе не представляете, до какой степени…