Лета - Юрий Буйда

Однажды Лета Александровна позвала Ивана посмотреть, как Николай будет «делать крысоеда». У хозяина флигеля было большое хозяйство, одних овец умудрялся держать больше полусотни. А где овцы, там и крысы. Прихрамывающий Николай выкатил из сарая большую железную бочку из-под горючего и бросил в нее несколько заранее отловленных крыс.

«Может, не надо вам на это смотреть? — хмуро спросил он. — Да и мальчик…»

«Ничего, — сказала Лета Александровна. — Мы посмотрим».

Николай раскочегарил бензиновую паяльную лампу, и когда пламя ровно загудело, сунул ее в бочку, поставленную на попа. Опаленные крысы заверещали, бешено запрыгали, норовя вырваться из ловушки, но Николай объяснил, что это им не удастся: по высоте бочка в самый раз, не выпрыгнут. Постепенно хаотическое движение зверьков упорядочилось. Они носились по кругу толпой. Слышно было только, как их когти цокают по металлу. Из бочки пахло паленой шерстью. Наконец голод сделал свое дело: крысы вдруг набросились на самую слабую и израненную свою товарку и в мгновение ока сожрали ее. Потом еще одну. И эта жуть продолжалась, пока в бочке не осталась одна-единственная тварь с окровавленной мордой и покрытая струпьями. Николай ногой повалил бочку на бок, и крысоед метнулся в ближайший сарай.

«И что потом?» — сдавленным голосом спросил Иван.

«Теперь он будет жрать своих, — ответил Николай. — Пока кто-нибудь его не остановит».

Тогда Иван на удивление легко отнесся к увиденному. Сказал: «Если ты хотела показать мне, что делает жизнь с русскими людьми, ты этого не добилась. Слишком просто свалить на паяльную лампу, на Сталина, на Россию, судьбу, черта, Бога все зло, которое творим мы сами, которое позволяем творить. Можно сколько угодно кивать на злых гениев или святых праведников, но от этого абсолютно ничего не меняется: мы сами отвечаем за свои поступки». Но впоследствии Иван много раз возвращался к этой сцене в своих публицистических произведениях, печатавшихся сначала на Западе, а потом и в России. Крысоед стал для него метафорой русской жизни — тем более страшной, что это была и его жизнь. «Трудно мне с русскими, — посмеивался он. — Наверное, потому, что я один из них».

К Николаю же после этого он проникся настоящей ненавистью, чуть заглохшей лишь с годами. Крысоед — только так он его и звал. «Не могу! Почему-то он у меня брезгливость вызывает…» Лета Александровна вспомнила тетушку, настоятельницу монастыря, у которой они с мужем побывали в гостях незадолго до первой мировой.

В семье тетушку звали Купчихой — за стать, за пышную красоту. Поговаривали, что матушка-настоятельница и после пострига поддерживала отнюдь не платоническую связь со своим старинным другом Федором Ивановичем. Когда беременная Леточка выходила с нею из монастырской церкви после службы, на паперти ее обступили молчаливые нищие, и она с перепугу отдала им все бывшие при ней деньги, лишь бы они не дотронулись до нее своими руками. Тетушка увела ее к себе, привела в чувство, потом же сказала: «Брезгай людьми, девочка, но не жизнью». Леточка вспыхнула. «Как же отделить жизнь от людей?» — «Для того и живем, чтоб научиться этому, — сказала Купчиха, глядя на племянницу своими бездонными черными глазами. — Потому и верим в Бога…»

— Ас — два! Ас — два! — выкрикивал сквозь сжатые зубы Енерал.

Домаршировав до клумбы, он остановился, вытер фуражкой пот с лысины.

— Доброе утро, Петр Никитич, — сказала Лета Александровна. — Ночью, кажется, был дождь.

От наволгшей земли поднимался пар, выкрашенный утренним солнцем в ярко-розовый цвет.

— Лета Александровна! — крикнул Енерал. — Все хочу спросить… у вас зубы свои или не свои? Простите, конечно…

Лета Александровна сдержанно улыбнулась.

— Свои, Петр Никитич.

— Завидую. — Енерал нахлобучил кепку. — Пора и чай знать.

После общего утреннего чаепития встречали машину с продуктами. Чеченские мальчишки повисли на Шамиле. Евгений ревниво поглядывал на Лиану, которая оживленно болтала о чем-то с Рафиком. Пришедший на подмогу Крысоед держался поодаль.

— Ну! ну! — Лиза хлопнула в ладоши. — Дети, отиравляйтесь в сад. А вам хватит болтать — тащите все в кухню, там разберемся!

Мужчины взялись за коробки и ящики.

Лета Александровна наблюдала за разгрузкой с веранды, где для нее поставили легкое креслице. Руфи с трудом удалось усадить рядом с нею Ивана. «Не хватало тебе ящики таскать! А завтра что будет?» Иван ворчал: не любил, когда ему напоминали о хворобах.

С веранды через широкий просвет в деревьях было видно пойму с железнодорожным мостом и мчавшиеся к Москве пышные облака, ярко освещенные солнцем. Высоко в небе гудел самолет.

— А что это там? — спросил вдруг Зиф. Он подошел сзади и присел на корточки между Летой Александровной и Иваном. — Гляньте-ка.

От самолета отрывались какие-то пятнышки — их становилось все больше, пока не стало ясно, что это парашютисты.

Один из чеченских мальчиков что-то громко крикнул. Младший попятился к веранде, не отрывая взгляда от самолета. Приложив ладонь козырьком ко лбу, Лиана смотрела вверх. Возле нее уже собрались армянские дети. Из глубины сада прибежали и остальные ребятишки.

— Да это учения! — со смехом сказал Женя. — Чего испугались, люди большие и маленькие! Это же Москва, а не Кавказ!

— Это солдаты, — серьезно сказал старший чеченский мальчик («Как же его звать? — попыталась вспомнить Лета Александровна. — Руслан? Нет… Асланбек?»). — Они убивают.

— Асланбек, помолчи! — крикнула Лиана. — Где Шамиль? Шамиль! Рафик!

Армянские малышки заплакали — тихо, почти без голоса.

— Черт знает что такое! — пробурчал Иван, решительно поднимаясь из кресла. — Лиана! Шамиль! Да остановите же их кто-нибудь…

Он вдруг запнулся, оглянулся на мать. Она не шелохнулась, но что-то в выражении ее лица изменилось. Она привлекла к себе Зифа и сердито крикнула:

— А ну-ка, вы, черненькие! Идите сюда! — Она не могла сказать им, что солдаты никого не будут убивать, она не могла сказать им, что под ее защитой они будут в безопасности, она лишь еще более сердито повторила: — Идите сюда! И вы, беленькие! Я здесь.

И хотя она не сказала ничего такого, что могло бы успокоить и ободрить детей, они вдруг побежали со всех сторон к старухе, сидевшей в креслице на веранде с поднятыми, словно крылья у курицы-клуши, руками и натекшей на подбородок слюной, и сгрудились, сбились вокруг нее, облепили ее, все еще всхлипывая и дрожа, — а она лишь касалась руками их черных и русых голов, их плеч, лиц, бормоча: «Я здесь… я здесь…»

Электричка, которой уехали Иван и Руфь, обогнула холмы по плавной дуге и устремилась, набирая скорость, к железнодорожному мосту. В вагоне зажгли свет.

— Мужчины, женщины, кто угодно, а они к ней бросились, — вдруг проговорил Иван. — Ах, мама, мама…

Руфь прижалась к его плечу.

С моста открывался вид на дачный поселок, пойму, высокое небо, залитое закатом, на реку и облака, грозно разворачивавшиеся в вышине, в окна хлынул запах донника, запах речного ила…

— Она там, — сказал Иван.

И Руфь поняла, что он говорит о матери, сонно следившей из «колоды» за убегавшей электричкой, пока вокруг нее разворачивался целый мир — жаркий, предгрозовой, пахучий, кипящий и даже жестокий, но она лишь спокойно внимала этому миру, провожая вечность благосклонной улыбкой, вечность, в которой хватало места всему и всем, даже ей, старой одинокой женщине, любившей лёт тополиного пуха и неслышно бормотавшей: «Господи, как же мне благодарить Тебя? Как, Господи?» И голова у нее немножко кружилась, ибо она уже предчувствовала ответ Бога…