Голуби на балконе - Алексей Петров

— Сегодня же. Вечером.

— За свой счёт. Оставьте заявление, — равнодушно распорядился Фролов и вернулся к бумагам на столе.

5

После зачуханного Щукина Москва — это больно. Асфальт на тротуарах, яркие витрины магазинов и исправно работающие светофоры теперь казались нам немыслимой роскошью. Прямо с Павелецкого вокзала мы направились в сад Мандельштама на «Фрунзенской» (совсем недавно ещё мы учились здесь, на Малой Пироговке, и забредали в этот парк чуть ли не каждый день), сели на нашу любимую скамейку у самой воды и, с завистью поглядывая на безмятежных лебедей в пруду, замерли в тихом и безграничном отчаянии.

— Похоже, что юности пора сказать «so long», — вздохнула Иринка. И вдруг заплакала.

Я обнял её, такую неповоротливую, неуклюжую, с огромным животом и бурыми пятнами на лице, — обнял и, натужно смеясь, произнёс:

— Донт уорри! Жизнь только начинается.

А потом, мучительно стыдясь своего синематографического порыва, сказал негромко:

— Прости. Я не смог сделать тебя счастливой…

— Дурак ты, Игорёшка!

Она сбросила с себя оцепенение, энергично поднялась и, нежно хлопнув меня кончиками пальцев по макушке, скомандовала:

— Пошли, сиротинушка. Нас ждут великие свершения.

Министерство здравоохранения располагалось возле станции метро «Белорусская». Мы наскоро перекусили в ближайшей «Пельменной», а потом, собравшись с духом, переступили, наконец, порог этой конторы.

В коридорах сновали чиновники. У стен жались просители. Были это всё больше такие же, как мы, молодые люди. На их лицах, как в зеркале, легко угадывались бесспорные симптомы наших собственных невзгод. К министру или к его заму попасть не удалось. Принял нас инспектор — кажется, эта должность называлась именно так. Молодой человек положительной внешности, с открытым лицом и геометрически выверенным подбородком, в костюме и галстуке, слушал нас внимательно и дружелюбно. Дружелюбие было его обязанностью. Я понял это быстро. Просьба, с которой мы обратились к этому Хулио Иглесиасу, была ему хорошо знакома. Мы просили, чтобы нам дали новое назначение, но теперь уже домой, на родину, в Донбасс.

— На Украину не можем, — картинно опечалился инспектор. — Это не в нашей власти. Мы — Российская Федерация.

— А куда же тогда?

Он пожал плечами.

— Никуда. Сначала разберёмся с этими вашими мудрецами из Сомова. Что ещё такое? Молодым специалистам не дают жильё! Никуда не годится, товарищи. Это не лезет ни в какие ворота!

Он возмущался минут пять. Он негодовал так, словно это мы были виноваты в том, что в Сомовской области нас динамят чиновники. В то же время он был сама любезность, душка. Выразил уверенность в том, что Иркины роды закончатся удачно. Пообещал нам в недалёком будущем все блага земные: квартиру, зарплату, почёт и уважение. Пожелал нам доброго пути. Встал, когда мы покидали его кабинет. Улыбнулся. Помахал ручкой…

Мы поверили ему. Нас легко было одурачить. Рядом с нами не было старого матёрого волчины, который знал бы жизнь и помог советом. Он сказал бы нам:

— Ребята, а пошлите–ка вы этого прощелыгу к ебене матери, а заодно и всяких там фроловых с овечкиными. Собирайте–ка вы свои чемоданчики да и дуйте, куда душа зовёт. И никто вам ничего не скажет. И даже искать не будут, потому что таких, как вы — легион! А чинуши — они ведь ленивые. И всё это им — по херу! Им лишнюю бумажку написать — западло, а вас, горемык, искать по всему Союзу — так и вовсе безнадёга…

Почему–то у нас считается предосудительным, если какой–нибудь влиятельный папенька направит своего дитятку на заре юности на верную стезю: протиснет в вуз, устроит на денежную работу, замолвит словечко нужным людям… Но ведь никто не упрекал его за то, что он, папаша этот, поддерживал малыша за подмышки, когда ребёнок только начинал ходить. Или сидел с ним у настольной лампы, когда малец выводил в тетрадке первые буквы. Или позже, когда парень повзрослел, встречал сына вечером после школы, зная, что отроку угрожают дворовые хулиганы… Почему бы не помочь ребенку ещё раз, и ещё, и ещё, в узловые, как говорится, моменты его судьбы?

Рядом с нами не было такого человека. Мы поверили красавчику–инспектору и ушли от него окрылённые.

Днём пробежались по ГУМу и ЦУМу, откушали бананов возле Дома обуви, прошлись по Арбату, накупили масла, майонеза, сыру (в Москве тогда с этим было несравненно лучше, чем в Щукине), а вечером опять влезли в наш «колбасный» фирменный и покатили домой.

6

Примерно недельки через две Фролов сообщил мне, что меня ждут в Сомовском областном здравотделе. Кто ждёт? Сам Павел Егорыч Чернуха, главный врач Сомовщины.

— Имейте в виду, — предупредил Александр Кузьмич, — Пал Егорыч человек своеобразный, опозданий не любит. Извольте явиться вовремя, к восьми.

Это означало, что нужно было выехать в шесть утра, первым автобусом. Так что позавтракать мы не успели. Да в такую рань и не хотелось.

В кабинет к Чернухе самоуверенно вваливались вальяжные личности в отутюженных костюмах–тройках, предварительно роняя несколько игривых фраз жопастой секретарше. Нас долго не приглашали. Мы просидели в приёмке шефа часа четыре. Было тоскливо и голодно. Я несколько раз напоминал секретарше о своём присутствии. В конце концов Иринка разревелась.

— Меня сейчас вырвет, — предупредила она.

Секретарша испуганно встрепенулась, покосилась на живот Ирины и побежала к Чернухе. Нас впустили в кабинет, и Пал Егорыч немедленно накинулся на меня с площадной бранью.

— Какого хера, я спрашиваю? — визгливо, по–бабьи, кричал он. — Как это прикажете понимать?

— А что? — не понял я.

— Что? А вот что! Мне доложили, что вы пьёте, прогуливаете работу, занимаетесь вымогательством взяток…

— Я?

— Да, вы!

— Простите, но вы меня с кем–то путаете.

— Ничего я не путаю! Вы ведь Крутолобов?

— Я Градов.

— Какой еще, к чёрту, Градов?

Чернуха порылся в своих бумагах и, сообразив, наконец, что ошибся, хищно замер.

— Ага, вот кто это! — произнёс он с весёлым злорадством. — Вот кто: Градов! Ага…

Он возбуждённо почесал пятернёй затылок.

— Вас ждали к восьми утра!

— Мы здесь с полвосьмого.

— И что же?

— Не пускали…

Я кивнул головой на дверь. Чернуха сразу же потребовал к себе секретаршу и устроил ей истерично–показательную сцену, сопровождавшуюся грозным постукиванием карандаша по столу. Секретарша в слезах выбежала из кабинета, размазывая тушь по лицу.

Чернуха извлёк из папки листок бумаги, и мы узнали своё заявление, которое оставили в министерстве. Павел Егорыч недоверчиво уставился на тугой живот Ирины и сказал:

— Ну, положим, ребёнка пока нет. И неизвестно ещё, будет ли.

Иринка с суеверным ужасом глянула на этого благообразного человека с орденскими планками на груди. Её лицо приобрело землистый оттенок, черты обострились, как у больного перитонитом.

— Что вы такое говорите? — прошептала она.

Но Чернуха не стал её слушать.

— Жаловаться, значит, надумали? — усмехнулся он, угрожающе поигрывая бровями. — А вот мы вас — в село, к Паклину… Хотели оставить в городе, но вы — жаловаться, жильё вам подавай. Что ж, переведём после интернатуры в райбольницу, в глухомань. Паклин подыщет, где вам жить…

Он еще раз многозначительно усмехнулся.

Выйдя на улицу, Ирина по–птичьи запрокинула голову. Так дышат астматики после приступа — глубоко, с наслаждением…

Чуть отдышавшись, мы поплелись на автовокзал.

На этом всё и кончилось.

7

Впрочем, нет. Через три дня меня пригласил к себе Фролов. В его кабинете я увидел двух представительных мужчин, небрежно развалившихся в своих креслах. Это был заведующий горздравотделом Чефирский, только что вернувшийся с курсов повышения квалификации, и, как я потом догадался, главврач райбольницы Паклин. Чефирский изучающе, с интересом глянул на меня. Я почувствовал себя нашкодившим пионером, которого вызвали на совет дружины.

— Ну, как он тут у тебя? — начал Чефирский.

Так, словно меня в кабинете не было вовсе.

— Да как вам сказать? — засуетился Фролов, натянуто улыбаясь. — Безынициативен, к знаниям не стремится, планёрки мои прогуливает… Ничего не могу с ним поделать.

Бедный, бедный Александр Кузьмич! Вот какую змеищу пригрел: тунеядца, прогульщика, кляузника… И никак не может справиться с сопляком, ну просто никак.

— Что же это ты, а, доктор? — нахмурился Чефирский. — Плохо начинаешь, очень плохо…

— Тут вот, Игорь Николаевич, поступил сигнал, — произнёс Фролов официальным тоном. — Нам поручено создать комиссию, чтобы изучить ваши жилищные условия. Вы сейчас отведёте этих товарищей к себе и всё им покажете.