Уроки лета (Письма десятиклассницы) - Инна Шульженко

И чувствует, что говорит не то, что и говорить сейчас ничего не надо, сильно хватает меня за руку:

— Пошли к Занозе!

Кать, мы вошли, и я опять (в который раз за этот дурной день!) чуть не разревелась. Заноза так и сидела у окна в серых брюках, красные сапоги резиново блестели. Она удивленно и как-то испуганно уставилась на нас.

— Лидия Николаевна… Лидия Николаевна! Поздравляем Вас! С днем рождения, значит, поздравляем… Нас ребята… все… послали…

Она плакала! Катька! Заноза плакала!.. Людка кончила свою “пламенную” речь, стала, вытянув перед собой ветку. А я топталась за ней, и мне казалось нелепым, что час или полтора назад я пыталась представить эту немолодую женщину девчонкой.

Дверь тут некстати скрипнула, я оглянулась: в дверях стояла Шестопалиха, за ней наши. Наши — все, до единого. Заноза взяла из Людкиных рук ветку и, не пряча слез, сказала:

— Мои… Хорошие мои… У меня больше и нет никого, кроме вас… Мама была… Умерла… недавно. Спасибо, родные, что вспомнили! Мы обычно с мамой праздновали… — Сказала, пунцовея на глазах. Я подумала, что завтра она будет жалеть, что сказала это, что расплакалась. И вдруг — только она могла такое! — сказала: — Как же вы ветку сломали?.. Живая ведь она… — И улыбнулась и, наконец, помолодела!

Вот, Кать, такие у нас дела. Я не могу, я боюсь полезть поглубже, докопаться до истины, кто есть кто? Кто прав, кто не прав? И Заноза вот спутала мои расставленные уже давно плюсы и минусы. Человековед я никудышный.

Кать, свое письмо “вне графика” кончаю. Знаю, что удивишься всему этому. Да ладно!

Целую. Пиши.

P. S. А ты все: “Левис! Левис! Ах, ох!..” Тьфу!»

«Здравствуй, Катя!

Спасибо тебе за письмо. Теплое оно. Будто с тобой наяву поговорила. Спасибо, что поняла меня. Скоро мы встретимся. Интересно, какими будут наши отношения?

Не удивляйся этому вопросу. Просто я очень изменилась за это лето. И боюсь, что это мне не только кажется.

Катя, если бы ты знала, как трудно мне разобраться во всем. Сколько вопросов вокруг, на которые я не могу, как ни стараюсь, ответить! А еще я мнила себя взрослой! Гос-по-ди!..

Помнишь, я писала тебе о вечере в лесу, на “лоне природы”, с Мишей-Чайником? Мы поссорились тогда, кажется. Я, во всяком случае, не хотела говорить с ним на следующий день. Но он, хитрец, пришел к моему окну, спел окуджавский “Синий троллейбус” и спросил меня, что ему делать — здесь троллейбусы не ходят. Потом, уже серьезно, позвал. И вот что дико — пошла ведь. Кать! Понимаешь? Мы пошли с ним на стадион и опять поссорились. Я ушла опять с сознанием его правоты. На стадионе мы продолжили тот, начатый в лесу, разговор. Я строго (!) сказала, что фирменные джинсы и модерновые песенки не главное, хотела уж пуститься в болтовню: “Самое главное, чтоб человек был хороший!” Но он прервал меня: “Ты так думаешь?” “Да, я так думаю. Так, и только так”. И пошла-поехала говорить прописные истины, понимая, что ханжу перед ним и что говорить всю эту муть мне не хочется, а хочется… погладить его по голове… Но я рассуждала и рассуждала, доказывала что-то, и не “что-то” вовсе, а прописные, младенцу ясные, формулы, насчет того, что в человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и душа, и одежда… Я ждала, когда он прервет мой фонтан. И он прервал. Спокойно так. И снисходительно:

— Эх, девочка… Да что ты в жизни видела? Что ты знаешь? Что ты понимаешь в людях вообще?..

А мне стало смешно. Оттого, что он сам был шестнадцати лет дитем, и видеть-понимать мог ненамного больше меня. И еще стало почему-то горько… Оттого, что я действительно кроме “LEE” на своих джинсах ничего пока в жизни не видела. Я повернулась и ушла, утешая себя тем, что после этого “веселенького” лета вернусь в Москву особой, уж куда более знающей жизнь, чем та, что визжала от радости, когда вырвалась на вокзале из заботливых родительских рук.

Да, Катька, именно так я думала, возвращаясь в палату.

Так что мучает меня теперь куча вопросов. “Дергают”, так сказать. Это у наших опять новая мода. Скажешь им: “Хорош выпендриваться”, — а они: “Тебя это дергает?” “Дергает”. “Подергает, подергает и перестанет”. Меня не перестанет. Пока пойму, что к чему…

И. Шульженко».

«Привет, Катюшка!

Спасибо за письмо. Ты пишешь, что волнуешься за меня — ерунда. Не надо. Приятно, конечно, но не трепи себе нервы. Да, могу похвастаться, Кать, я уж немного разобралась во всей этой ерунде (а может, и не такая уж это ерунда?).

Позавчера меня позвала к себе Лидия Николаевна. Молчала. Так долго, что я уж было собралась слинять.

Потом спросила, вспыхнув скулами:

— Инна, ты знаешь что-нибудь о Степанове?

— Настолько, насколько можно узнать человека, благодаря необременительному общению.

— Ты не поняла. Он говорил тебе о своей семье, например?

Я хотела расхохотаться и спросить: “Что, алименты платит?” Дура я, да?

А потом мне стало не до смеха. Заноза рассказала, что год-полтора назад умер Мишин отец, а мать быстро утешилась, выскочив замуж за своего давнего “знакомого”. Кать, ты не представляешь, какой портретик отчима Мишки нарисовала мне Заноза. Не хочу и не буду пересказывать все это. Понятно одно — с отчимом Мишка не сошелся, ждет окончания школы, чтобы уйти от них. Уже теперь нередко ночует у друга. Вот такие дела “веселые”, Кать. Я поблагодарила Лидию Николаевну за трогательную заботу о моем юном и незакаленном сердце и пошла к Мише. Просто позвала на танцы. Он был удивленным и немного обалдевшим от этого, а мне больше обычного хотелось дотронуться до его волос… Я, Катька, поняла, что никогда, ни за что не отпущу его от себя, что… В общем, хорошо, что он есть. Мы как-то говорили с ним о том, что такое счастье. Для него это солнечным, солнечным, солнечным весенним утром идти по Калининскому, улыбаться направо и налево, толкаться в молчаливой, но доброй толпе. Просто идти. А разве этого мало?.. Только ты не думай, что это моя жалость к нему. Или причуда. Он мне стал нужен, очень нужен, этот чудной, непонятный, непохожий на других “Мишка-Чайник”. Пусть я буду и “чайница-кофейница” — мне все равно.

Поняла?

Но вообще-то, Катька, после этих “уроков лета” мне станет сложнее, труднее жить на белом свете. Я это поняла. Но не горюю: жизнь — непростая штука и требует к себе серьезного отношения… Говорю, как матрона столетняя, аж противно, да разве не права я?..

Ну, всего тебе, Катька!

До встречи! До скорой встречи!

Твоя Инна Шульженко».