Записки из Города Призраков - Кейт Эллисон

К тому времени цветов я все равно не различала, так что совершенно перестала рисовать и сложила все рисовальное в большой армейский рюкзак, чтобы больше не видеть. Вместо того, чтобы корпеть над домашними заданиями, я ходила на вечеринки, переспала с множеством всем недовольных учеников, прежде чем окончательно не бросила школу и не вернулась в Майами. Дома уже полтора месяца, и остается только удивляться тому, как замедлилось время. Такое ощущение, что часы научились отсчитывать одну секунду там, где раньше отсчитывали две.

Я все еще не рассказала папе о сером пространстве, о цветовой слепоте. По-прежнему убеждаю себя, что цвета вернутся, если я никому не буду говорить об их исчезновении.

Нетерпеливый гудок. Водитель «Мерседеса» жмет на клаксон. Должно быть, прошло уже несколько секунд, как красный свет сменился зеленым. Я бросаю мобильник на пассажирское, в пятнах от кофе, сиденье и жму на педаль газа. «Еду! – кричу я себе, пепельному небу, зеркалу зад-него обзора. – Еду!»

Когда я приезжаю домой, Хитер пьет ледяной чай, сидя за кухонным столом.

– О, как хорошо, что ты вернулась. – Ее заостренные черты еще больше заостряются туго стянутым светловолосым конским хвостом. Для меня она выглядит альбиносом: и волосы, и кожа одинаково тускло-светло-серые. – Дейв уже начал волноваться, – а вдруг ты забыла про вечеринку. Ты хорошо…

– Да. Отлично, – бормочу я, обрывая ее, и бегу наверх. Меня бесит, что она зовет папу Дейвом. Просто Дейвом, будто в каком-то частном клубе, членом которого она стала.

В своей комнате я пытаюсь подобрать одежду на сегодняшний вечер. Голос папы звучит в голове, когда я роюсь в ящиках и просматриваю платья, висящие на плечиках в стенном шкафу: «Лив, постарайся немного привести себя в порядок на эту вечеринку, хорошо? Ради меня».

Это что-то новое. Внезапно возникшая у папы идея, что мне надо «приводить себя в порядок». Мама бы защитила меня: ей всегда нравился мой стиль. Хитер, с другой стороны, не заметит креативность, даже если та даст ей крепкого пинка под зад. Она признает только то, о чем ей говорят другие люди: выращенный в морской воде жемчуг, пастельные тона от «Энн Тейлор»[6], сумочки от «Коуч»[7].

Единственное хорошее, что вышло из этой женщины, – ее пятилетняя дочь Уинн, к счастью, слишком маленькая, чтобы понимать непристойную умеренность ее матери. Уинн – единственная причина, по которой я могу одеться и не выглядеть полной дурой. Несколько недель тому назад она помогла мне разобрать платья по цветам, думая, что это игра. И как же малышке понравилось в нее играть. Беззубая улыбка не сходила с ее лица по мере того, как росла каждая кучка. «И какого цвета эти платья, Уинн?» – спрашивала я ее, когда она застенчиво смотрела на одну из кучек. «Синие! Они синие, Ливи».

Так что теперь у меня есть двенадцать цветовых ярлыков, написанных корявым почерком пятилетней девочки, приклеенных скотчем к дну ящиков и в различных частях стенного шкафа. Я высовываю голову в коридор и зову малышку: «Панда! Помоги мне выбрать мой сегодняшний наряд». Я слышу ее торопливые шаги. Приглушенные ковром, она подбегает и обнимает мои ноги.

– Гвиззли! – пищит она, прижимаясь к моим ногам еще сильнее. Когда я приезжала домой в последний раз, мы обсуждали, какими станем медведями, если инопланетяне приземлятся в Южной Флориде и превратят всех в медведей. Я не сомневалась, что она выберет для себя панду, отталкиваясь исключительно от моей детской набивной игрушки, которую я передала ей на прошлое Рождество… а получила от Штерна во втором классе после того, как мне вырезали аппендикс. Не имело никакого смысла смотреть на нее каждый вечер, только возрастало ощущение пустоты и одиночества.

Она врывается в мою комнату и выбирает «темно-перпурное» платье в облипку без лямок, кожаные сандалии со шнурками до колен из «коричневато-желтой» обуви и ожерелье из сандалового дерева, которое раньше носила мама.

– И что ты собираешься делать этим вечером, маленький медвежонок? – спрашиваю я ее, вглядываясь в свое отражение в зеркале над туалетным столиком, пробегаясь пальцами по волнистым каштановым волосам (теперь грязно-серым), строя глазки и надувая губки. Уинн меня копирует, вертится из стороны в сторону в платье с широкой балетной юбкой.

– Собираюсь смотреть фейерверки с Лайзой. Могу я пойти с тобой? Пожа-а-алуйста? – Она поджимает губы и встает навытяжку, как солдат, в широко раскрытых глазах мольба.

Я поднимаю ее на руки, прижимаю к себе, целую в веснушчатый нос, прежде чем опустить на пол.

– Знаешь что, Панда? Мне бы хотелось пойти с тобой. Но тебе и так очень понравятся фейерверки. Я знаю.

Я отправляю Уинн в ее комнату, чтобы завершить приготовления к вечеру, и наблюдаю, как она радостно бежит по коридору.

Через несколько минут Хитер зовет меня снизу:

– Оливия? – И пусть я не отзываюсь, продолжает говорить: – Я собираюсь завезти Уинн к Джеффри и оттуда поехать на вечеринку. Твой отец уже там. – «Попутного ветра». – Так я увижу тебя там через несколько минут? – Я слышу ее вздох, представляю себе, как она стоит внизу, упершись руками в узкие бедра, смотрит на пустую лестницу, ждет.

– Да! – наконец кричу я. – Увидимся там.

Я заканчиваю последние приготовления: сдвигаю груди под платьем, крашу ресницы тушью, накладываю слой блеска на полные губы.

На вечеринке будут юноши из частных школ – сыновья чудовищно богатых инвесторов «Елисейских полей» – в полной экипировке богатеньких сынков. Но даже если способны думать исключительно головкой, а не головой, мне хотелось, чтобы они нашли меня красоткой. Больше теперь я уже ничего не хочу. А вот это осталось.

Запах плюмерии смешивается с другими цветочными ароматами: белого имбиря, лилий, шалфея, когда я на велосипеде еду на вечеринку моего папы по боковым улицам, где поменьше автомобилей. Еду не очень быстро, потому что не хочу вспотеть, а это в Южной Флориде не так-то просто, особенно летом. Океан рокочет все сильнее по мере того, как я приближаюсь к нему.

Я заезжаю на автомобильную стоянку «Елисейских полей», только чуть взмокнув и с сердцем, бьющимся в животе. «Елисейские поля» – первое путешествие папы в дикий мир коммерческой недвижимости. Мы с Райной называем это место Городом призраков: с того самого раза, как впервые ступили на здешнюю территорию, нас обоих всегда пробивает дрожь, стоит нам попасть сюда.

Строительство началось примерно за четыре месяца до смерти Штерна и ареста матери. Суд установил залог в один миллион долларов, гораздо больше, чем мог позволить себе отец. Всякий раз, приезжая из школы, я видела все больше и больше «Елисейских полей» и все меньше и меньше мамы. Может, поэтому у меня начинало ныть под ложечкой всякий раз, когда я проезжала мимо. Ирония в том, что пешая прогулка от нашего старого пурпурного дома до «Елисейских полей» займет не больше пятнадцати минут. И завершение строительства – бьющее наотмашь напоминание о том, что мама окончательно ушла от меня, от всех нас, словно это ее зарыли в землю и папа построил что-то огромное, и уродливое, и дорогое, чтобы скрыть могилу.

Город призраков, с какой стороны ни по-смотри.

Горло саднит. Будь я сейчас с Райной и Штерном, мы бы слушали Боба Дилана и пили пиво «Миллер хай лайф» на палубе яхты ее дяди Питера.

«Штерн. – Его фамилия бьется во мне, как второй пульс, когда я сажаю велосипед на цепь и тащусь к безукоризненно чистым стеклянным дверям вестибюля Города призраков. – Мне его недостает. Очень».

Я не рассказала Райне о нашем поцелуе почти год тому назад, хотя обычно делюсь с ней всем. Но чего мне хотелось, так это делать вид, будто его и не было. Расскажи я ей о поцелуе, утрата стала бы еще горше.

Когда я вхожу в «Океан», бальный зал «Елисейских полей», меня охватывает ощущение, знакомое любому ученику, впервые переступающему порог новой школы. Внутри Город призраков великолепен и старается показать товар лицом: все сверкает – и хрустальная люстра, и светло-серые гранитные стены. Для всех остальных, догадываюсь я, они кремовые.

Вестибюль залит светом. Огромные сверкающие окна выходят на тусклый гравий автомобильной стоянки. Если бы они смотрели на океан. Если бы океан находился с этой стороны здания или со всех сторон. Если бы океан мог вздыбиться и поглотить это здание, от которого веет злом. Я пробегаюсь подушечками пальцев по поверхности кабинетного рояля, который поставили, уж не знаю зачем, рядом с мягкими густо-серыми (красными?) диванами в другом конце вестибюля.

Будь мама здесь, она открыла бы крышку, через секунду ее пальцы нашли бы клавиши, и все эти самодовольные богачи собрались бы толпой за ее спиной и слушали, зачарованные. «Они все хотят покинуть Серое пространство, – сказала бы она мне. – Они не осознают, что они мертвые, пока не вспомнят, как все это звучит, когда ты живой».