Семь фунтов брамсельного ветра - Владислав Крапивин

Костик (а еще “Костюньчик” и “Костячок-толстячок” – это не в глаза, конечно) был руководитель ансамбля. Кругленький, пожилой, но очень бодрый, с лысинкой-блюдцем и жизнерадостным лицом. В общем-то славный. Но песенку щадить я не стала. Она показалась мне такой глупой, что запомнилась от начала до конца. Даже привязалась и порой вертелась в голове.

Еду-еду я в автоИ гляжу на белый свет.В поле зренья все не тоИ тебя в том поле нет.Ты меня не разлюби!Би-би-би!Би-би-би!

Я уселся в самолетИ гляжу я с высоты.На душе тоска, как лед:Где же ты? Где же ты?Я страдаю на лету.Ту-ту-ту!Ту-ту-ту!

Я пешком по всей ЗемлеОбошел сто тысяч верст.Плавал я на корабле,Средь морей холодных мёрз.На каком ты берегу?Гу-гу-гу!Гу-гу-гу!

Вот на берег я сошелИ смотрю – навстречу ты!Сразу стало хорошо,И в душе моей – цветы!Расцвела моя мечта!Тра-та-та!Тра-та-та! 

Мы с Лючкой подруги с незапамятных, с ясельных времен и поэтому не боимся говорить друг другу все, что думаем.

– Ужасно примитивная песня. Для дикарей с острова Нямба-Бамба. “Би-би-би”, “гу-гу-гу”… А если бы последняя строчка была “И сошли мы с корабля”?

Люка сморщила переносицу:

– Фу! При ребенке…

Я хмыкнула про себя. “Ребенок” в тех местах, где он бывает, слышит и не такое. Хотя… в самом деле нехорошо. Впрочем, Лоська заскребал сковородку и не обращал на нашу беседу внимания (или делал вид).

Люка продолжила мое воспитание. Голосом нашей классной Олимпиада Андриановны:

– Ты, Евгения, циничная особа. Несмотря на то, что из культурной семьи…

– Не циничная, а прямолинейная. Сказано: “Не родись красивой, а родись правдивой”…

– Не “правдивой”, а “счастливой”. Или ты думаешь, счастье там, где правда? – словно драматург Островский из учебника вопросила Лючка.

– Ну, если судьба красотой не наградила… Хорошо вам в “Утятах”, вы там все такие… стройные и фотогеничные.

Люка пригорюнилась и сказала, что им в ансамбле совсем не хорошо. Могут закрыть.

– И все другие творческие коллективы тоже…

– Почему?!

– Из-за ППЦ. Ты разве ничего не слышала? Даже по вечернему каналу в местных “Новостях” говорили.

Я ничего такого не слышала (и канал-то этот почти не смотрю, там только про грабежи и аварии на дорогах).

– А что такое ППЦ?

– Ну, темнота… Не “что”, а “кто”! “Полномочный представитель центра”. Из Москвы прислали чиновника, милицейского генерала, будет здесь главным. В столице недовольны, что у губернаторов стало слишком много власти, вот и рассылают по стране таких представителей, чтобы наблюдали и руководили. Укрепляли “стержень централизованной власти”.. Ты правда, что ли, не в курсе?

– А при чем Дворец?

– Да пойми же ты! Губернатор где располагается? В ре-зи-ден-ции! В бывшем роскошном доме миллионера Кунгурова, в памятнике старины. А его московский начальник разве захочет сидеть в обычном кабинете? Ему тоже резиденция нужна, да получше губернаторской, чтобы не потерять имидж. Вот и приглядели для него наш Дворец.

– Совсем офонарели, да? Выгонять тыщу ребят ради одного генерала!

– Во-первых, не тыщу, а почти две. А во вторых, ради не одного генерала, а со свитой. Знаешь, сколько у него будет заместителей! А у тех – свои заместители, референты, секретари, курьеры. Охрана… А дворцовские кружки, говорят, растолкают по разным клубам. Ну, их-то, может, и растолкают, а такие коллективы, как наш – куда? Театральный, оркестровый… В субботу все ребята и взрослые работники Дворца хотят пикеты устроить на площади. С плакатами.

– Лючка, я тоже пойду!

– Пойдем.

– И я, – облизав вилку, сказал Лоська.

– Обязательно, – сказала я. – Ты этого генерала сразу перепугаешь, такое чучело. Как ты ухитряешься извозиться за несколько минут? Иди умывайся…

– Ладно. Спасибо за яичницу. И за торт… – Лоська выбрался из-за стола, поддернул штаны и пошел в ванную. Я за ним, чтобы умыть “чучело” собственноручно, а то измажет полотенце.

Лоська не противился, только фыркал. Люка в это время убрала со стола. И сказала, что теперь ей “срочно надо еще в одно место”.

– Вечером позвоню. Пока…

Мы с Лоськой остались одни и посмотрели друг на друга.

– Может, погуляем? – спросила я.

– Давай!

– А куда пойдем?

– Может быть, туда… к дереву? – Он слегка затуманился. – Или… это слишком печально для дня рожденья, да?

– Нормально…

И мы пошли на пустырь за сгоревшей табачной фабрикой. Это было довольно далеко, но нам куда спешить? Мы брели по переулкам, где ярко, почти как в мае, вновь цвели одуванчики. Было солнечно, однако совсем не жарко, хорошо так. Говорили о недавнем телесериале про пришельцев (чепуха сплошная, одно и тоже, надоело), о том, что скоро в школу, а неохота; о моих глобусятах, о новом появлении НЛО над деревней Кулябкой, о сбежавшем из цирка трехметровом удаве (жаль, что поймали, не добрался до родины) и ни о чем серьезном.

На пустыре, заваленном кирпичными грудами от разломанных домов было безлюдно, летали бабочки. Мы подошли к вековому полузасохшему тополю. В метре от него среди лопухов можно было разглядеть плоский полуметровый холмик, укрытый дерном. Мы сорвали несколько диких ромашек, положили на холмик. Постояли с полминуты. Лоська потянул меня за рукав:

– Пойдем, покажу…

В двух шагах стояла среди высокой сурепки оставшаяся от давних времен лавочка – доска на двух столбиках.

– Вот… – На краю доски были выжжены кривые буковки: У м к а.

Лоська сел, погладил надпись мизинцем. Я села рядышком… Конечно, это была прежде всего Лоськина печаль. А моя – уже через него. Ведь я-то даже не видела Умку живым. Но все равно… Мы посидели, помолчали. Потом, чтобы ослабить Лоськину грусть, я спросила:

– В последней игре у тебя сколько было противников?

– Много…

– Ну и как? У всех выиграл.

Лоська вздохнул:

– Не… Одна ничья.

Я ладонью прошлась по его волосам-сосулькам. Он сразу заулыбался. Осторожненько придвинулся плечом. Но почти тут же встряхнулся, вспомнил:

– Домой пора. Мама придет на обед, скажет: где картошка?

Стеклянные океаны

1

Дома было пусто и солнечно. Сверкал хрустальный глобусенок. Сверкали латунные замочкина футлярах подаренных авторучек. Я вспомнила, что так и не посмотрела: какую ручку преподнес мне дядя Костя. Бессовестная…

…Дядя Костя – наш добрый знакомый. Когда он был в старших классах, занимался математикой с моим дедом, маминым отцом, и часто приходил к нему домой, в квартирку при институтском общежитии. Там и познакомился с девчонкой-дошкольницей Валей. Между ними завязалась вроде бы шутливая, но долгая дружба. Когда дед умер (маме было тогда всего восемь лет), Костя навещал “подружку-дюймовочку”, а потом писал ей письма из училища и с разных мест службы. Долгие годы он служил в окраинных областях. А вскоре после того, как погиб папа, дядя Костя перевелся в наш город. Стал заходить в гости и незаметно так опекать нас. Мама даже призналась, что однажды он сделал ей предложение.

– И ты отказалась? – укоризненно спросил Илья. – Старый, да?

Мама объяснила, что дело не в десяти годах разницы и что “Костя, чудесный человек”, но она не может забыть Сережу, нашего папу. Дядя Костя больше предложений не делал, но дружить с нами не перестал. По-прежнему заходил “на огонек”, занимался с Ильей немецким языком, а меня учил всяким полезным вещам и порой рассказывал интересные случаи из своей жизни.

Был дядя Костя высокий, сутуловатый, с залысинами, похожий (так мне почему-то казалось) на учителя истории. Те, кто не знал, никогда бы не сказали, что он недавний военный, полковник в отставке. Во время афганской войны был дядя Костя командиром горно-стрелкового батальона, вернулся с медалями и орденом Красной звезды. Илюха однажды спросил: за что орден? Дядя Костя пожал плечами:

– Сам не пойму. В героические схватки лишний раз не рвался. Главной задачей считал сохранить своих ребят…

– Всех, наверно, там все равно было не сохранить… – насупленно подал голос Илья.

– В том-то и беда… Непостижимое это дело: только что был живой паренек и вдруг – нет его… Слава Богу, тебе это не грозит.

Когда Илюшке было семь лет, он с дружками на дворе пускал по воздуху “летающие блюдца” – жестяные крышки от консервных банок. Одна крышка чиркнула его по глазу. С той поры глаз плохо видел и случалось, что воспалялся. Сколько ни ходили по врачам, вылечить так и не смогли. Снаружи ничего не было заметно, но допризывная комиссия брата забраковала начисто. Мама сказала тогда: “Тут не знаешь даже, горевать или радоваться”. Илья не горевал и не радовался, он считал, что судьба есть судьба. Одно слово, философ…

Да, но с чего это дядя Костя решил дарить авторучку? Раньше он придумывал подарки пооригинальнее. Я наконец открыла футляр… О-о-о!..