Мальвы цветут - Лев Правдин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Подумав так, Анисья улыбнулась: господи, уж и на работе устала — еле ноги притащила, и с ребятами измаялась, и заботы не отпускают, и тревога гнетет, а как на минутку присядешь, да вздохнешь — так тебе сразу и серебряные листочки… Тянет человека к красивому, хоть как ему трудно.
Береза как береза, и листья на ней зеленые, и война еще не кончена, и от мужа второй год писем нет. Все говорят: пропал без вести — не окончательно погиб. А что это значит—не окончательно? Спрашивала у многих — отвечают уклончиво. Пришел из госпиталя сосед, агроном Гаврила Семенович, без ноги. Его спросила.
— А бес его разберет, что это значит, — ответил он, — может быть, еще и вернется… Ты, в общем, не отчаивайся.
Вот так и жила с ребятами и не знала, что теперь делать: плакать или подождать.
Сидя под березой, Анисья задремала. Проснулась, а у калитки Елена Кленова в черном платке, надвинутом низко на глаза.
Она глухо спросила:
— Не спишь, подружка?
Она села рядом с Анисьей. Черный платок, скрывавший лицо, делал ее похожей на измученную длинным перелетом большую птицу.
Вчера Кленова получила похоронную, но никто не видел ее слез, и никому она ни слова не сказала, не пожаловалась.
Сидели молча, слушая, как на березе позванивают серебряные листочки.
Анисья предложила:
— Давай поплачем…
— Подожди, — ответила Елена, — ты еще ничего не знаешь.
— Все знаю.
— Про моего ты все знаешь. А про своего?
— Что ты про моего знаешь? Что?
— Ох, как и сказать-то!..
— Убит?
— Живой.
— Так что?
Елена, трудно выговаривая слова, спросила:
— Помнишь, ты сказала: не нам их судить. Все солдаты — все заступники?
— Помню…
— А вышло не то.
— Говори все, — потребовала Анисья.
Елена откинула платок, словно стало нестерпимо от зноя, сжигающего ее. И в самом деле, лицо ее потемнело и глаза провалились в черных впадинах, как будто опаленных огнем.
— Давно я про твоего узнала. Зимой еще. Муж мне написал. А я все думала, как тебе сказать. Да так и не придумала. А вот он приказывает все тебе сказать. А я все не знаю, как. А теперь его приказа я не могу ослушаться. Вот, читай сама…
Протянув треугольничек солдатского письма, она отвернулась и даже закрыла глаза, чтобы уж совсем не быть здесь. Так она сидела в тишине, наполненной звоном серебряных листочков.
Когда она открыла глаза и повернулась, то увидела, что Анисья сидит в прежней позе, уронив руки с письмом на колени.
— Прости меня, Анисья.
— За что же?
— Это я его тебе сосватала. Ты бы сама не вышла за него.
— Думаешь, мне от твоих слов легче? И не бери ты мою тяготу на свою спину. Одна выдержу. Моя любовь, мой позор — сама за все отвечу… И судить буду сама.
Елена сказала:
— Ты не заносись. Все знают, что ты гордая. О себе только думаешь. А дети?
— Вот я о них и думаю. Если я не буду гордая, то какие они вырастут?
— Ну, что будем делать? — спросила Елена.
— Не знаю.
— Ну так я знаю.
Взяв письмо из рук подруги, Елена разорвала его на мелкие кусочки:
— И забудь ты его, как не было. Детям скажи — пропал без вести.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Березу звали Маша.
Так в честь своей любимой дед назвал самую красивую березку. Анисья Васильевна не помнит своего деда, наверное, он был хороший, добрый человек. Злому бы это и в голову не пришло.
Такие мысли не под силу злой душе.
1В этот год пышно расцвели мальвы в палисаднике перед домом. А лето выдалось на редкость знойное, сухое и воду для поливки приходилось носить из реки на гору, потому что колодец на дворе давно завалило землей, а соседи сами вычерпывали свои колодцы до поддонной грязи.
Анисья Васильевна любила мальвы, и они росли в ее цветнике как ни у кого в деревне. Могучие стебли, закрывая окна, высоко поднимали свои нежные бледно-розовые пышные шапки, цветущие с весны до самой осени. Именно за эти качества и любила: за силу, за нежность, за постоянство. Чудесные, жизнелюбивые цветы.
Семена мальвы она достала лет пять тому назад, когда ездила на областную сельскохозяйственную выставку. Она ездила туда каждый год с тех пор, как ее поставили бригадиром овощеводов.
Конечно, трудно ей было работать, других учить и самой учиться, а если не трудно, тогда какой же интерес жить? Легко только чай пить, и то если наработаешься.
Но как бы ни устала она за день, все равно находила время и силы, чтобы полить цветы. И все, кто проходил мимо, удивлялись, как это так, кругом все горит от жары, а тут вон сколько всяких цветов и какие пышные выросли мальвы! В деревне привыкли к этому ее чудачеству и даже любили ее именно за то, что она никогда не гонится за выгодой, хотя живет только на то, что заработает сама и что заработают дети. Других доходов она не признает.
Но вместе с тем и осуждали: ну какой же нормальный человек в такое время, когда от зноя жухнет и, не распустившись, вянет картофельный цвет, станет думать о мальвах? Хоть бы капусту напоить и огурцы. Поливать — так с толком. За огурцы нынче в городе сколько спросишь, столько и дают, а о помидорах и говорить нечего.
Цветы, верно, тоже в цене, если бы она их на продажу растила. А то ведь так, для красоты. Ну и раздает, это верно, не скупится.
Девчонки идут на танцы:
— Ах, какие у вас цветики, тетя Ася!
Будто только что увидели. Ну как тут не дать? Скажет только:
— Сами вы цветики. Тебе какой?
— Вон тот, лиловенький. Мне лиловое к лицу.
— Да тебе все к лицу. Вон ты какая расцвела. А тебе аленький, что ли?
Ходит по цветнику, любовно подбирает каждой девчонке цветок к лицу, к платью, к случаю… Подбирает а сама думает: «Какая-то моего Павлушку поманит-уведет?»
Идут девчонки бережно, чтобы не запылить босоножек, все красавицы от молодости, дыханье короткое, смех играющий.
Каждую девчонку взглядом провожает:
— Не эта ли?
Она приучала себя к мысли, что это неизбежно, что сыну уж двадцать первый год и что он не будет принадлежать ей вечно. Вот такая пройдет мимо, попросит цветочек понаряднее — и сын пойдет за ней. Пойдет и не оглянется. Куда поведет, туда и пойдет.
И не потому, что плохой он сын. Нет. Павел хороший, верный и потому веселый человек. Плохие веселыми не бывают. И мать он любит, и всегда будет верен ей. И она знает: если он кого полюбит — накрепко, навсегда.
А Клавдия замкнута, строптива, остра на язык. И некрасива — материнскому сердцу вечный укор.
Тихо стоит старая береза Маша, подслушивая мысли неразлучной своей подруги. Старая береза — свидетель всех ее горьких лет и всех ее счастливых дней.
В соседнем дворе заскулила собака, жалуясь на одиночество. Послышались неторопливые шаги. Хозяин, постукивая протезом, вышел на двор, проверить перед сном, все ли в должном порядке.
Вот и еще один свидетель: Гаврила Семенович Хром.
2Он отвязал собаку и, придерживая ее за ошейник, повел на огород, где на грядках доспевала поздняя клубника. Прицепив ошейник к длинной цепи, скользящей по проволоке вдоль ограды. Хром вернулся во двор, прошел к воротам, потрогал запоры и направился обратно к дому. Голова его двигалась над высоким забором, и со стороны могло показаться, что он осматривает свое хозяйство, сидя верхом на хромой лошади.
Заметив соседку, он подошел к забору и тонким голосом спросил:
— Не спишь?
— А я собиралась специально к тебе идти, — сказала Анисья Васильевна, — к тебе идти собиралась, а ты вот и сам тут…
Хром поиграл косматыми бровями и усмехнулся, будто радуясь, что он так вовремя подоспел:
— Вот как у нас хорошо получилось: ты обо мне только подумала, а я — вот он!
Анисья Васильевна глубоко вздохнула, как бы отгоняя невеселые свои мысли, и другим, огрубевшим вдруг голосом спросила:
— Парниковые рамы с колхозного огорода увез?
— Привезу.
— Когда?
— Да вот все не соберусь. Ты уж не торопи меня. Повремени.
— Нельзя. А ты лучше не тяни. Я тебя предупреждаю. Еще неделю жду, а там — не взыщи. С милицией приду. Еще кое-что найдем. Ох, Гаврила Семенович, и зачем тебе это все?
— Да что ты, что ты? — замахал руками Хром. — Да мне сейчас и думать-то об этом не хочется. Сын домой возвращается…
— Все-таки своего добился, — сказала Анисья. — Ух, ты и настырный же!
Он усмехнулся и поиграл бровями — эта привычка так и осталась у него с молодых лет.
— А ты что же мечтала — я лапки подниму и на общем собрании покаюсь: простите, дорогие граждане, — собственник я и тунеядец?
— Это про тебя другие сказали.
— Так ведь обидно…
— Ах, бедный! Колхоз до конца развалить не дали. Прогнали…
— Да ты хоть послушай, что скажу.