Весенняя охота на гусей - Олег Куваев

Старик засеменил куда-то в сторону, в морозную вечернюю мглу поселка, туда, где на окраине поднимались вертикально в небо дымы стародавних домишек. Они отправились к гостиничному бараку. Подтаявший за день черный снег льдисто похрупывал под валенками. Ломило спину.

Канаев промолчал о том, что был сегодня в управлении. Не мог он этого сказать, как и не мог сообразить, почему до сих пор не отправил телеграмму брату Семе. Залезть бы сейчас в ванну, натянуть белую рубашку, дакроновый костюм, что раздобыл ему некогда Володя-аристократ, и завалиться туда, где весело. Муханову этого не понять.

Вчерашние парни снова сидели на сдвинутых копках и ревели страшными голосами:

Экспресс полярный звал меня гудками, И я сказал: «Как много дней в году. Чтоб не забыть, возьми ее на память». – И показал ей на Полярную звезду…

Они уже порядком раскраснелись, эти гайзулинские ребята. Верблюжий свитер подошел к Канаеву.

– Как дела, браток? – дружелюбно спросил он.

– Рыбачить будем, – ответил Санька. – На рыбалку завербовались.

– А-а. – протянул парень. – Рыбачить – клевое дело. Зафортунит, будете богачами. А нас, брат, перебрасывают. Последний день гуляем. Повезут на иную планету. Ты, главное, не унывай, понял. Пусть интеллигенция унывает. А у работяги, пока руки есть, он король, понял…

…И я сказал: «Верни ее обратно.Не для тебя горит Полярная звезда…

– пели гайзулинцы.

6

Они лежали в тракторных санях под оленьими шкурами, и бледное полярное небо колыхалось над ними. Сани качались и вздрагивали на неровном льду. Трактор шел на юг к устью неведомой реки, где в царстве полушубочного старичка жили душевные ребята. Старичок сидел в кабине трактора. Иногда сани, вздрогнув, останавливались, и старик высовывал из дверцы свою шапку.

– Не замерзли-и?

– Живы, дед, – кратко отвечал Муханов. Санька Канаев вылез из-под шкур и посмотрел вперед. Ненужный свет тракторных фар желтил снег перед гусеницами. Было светло, почти светло. Прямо перед ними стоял темный скалистый мыс, похожий на хищную птицу в тот момент, когда она уже над самой землей, выпустив когти, готовит клюв. Трактор бездушно шел вперед в бледную мглу, и Канаеву стало страшно, как год назад стало страшно в тесном коридорчике от мертвой улыбки Пал Давыдыча. Он толкнул Муханова: «Смотри».

– Залазь, – ответил тот. – Залазь, тепло растеряешь.

Санька забрался под шкуры к теплой мухановской телогрейке. Ночной чукотский мороз успел пробрать его до костей. Саньку тряс озноб. Видение темного мыса все еще стояло перед глазами, потом запрыгали лица: брат Сема, Володя-аристократ, Пал Давыдыч, начальник отдела кадров. Санька мучительно старался собрать разбегающиеся мысли. Как-то давно он приобрел у одного морячка зарубежную игрушку: ножик, выскакивающий из ручки. Надо было нажать кнопку, и блестящая змейка вылетала с характерным металлическим щелком. Он поигрался с ней неделю, потом бросил. Но долго его преследовало чувство, что общение с людьми иногда похоже на разговор с этими ножичками: чуть что – и вылетает неожиданная змейка: «Осторожно, я зубастый». Даже с братом Семой иногда выходило так. Потом он вспомнил веселье гайзулинцев и ворчание ребят в ответ на вопли бригадира. Начальник отдела кадров, безногий дурак, ничего не понял. Ладно. Не пропадем. Без денег отсюда он не уедет. Будут деньги.

С тракторных гусениц на лицо шла снежная пыль.

Снег таял и стекал на воротник. Озноб все еще тряс Саньку. Он смотрел на светлое полярное небо с еле заметными звездами, и отчетливая, как злость, жадность жизни заползала в его душу. Потом Санька задремал.

Трактор встал.

– Вылазь, – толкнул Саньку Муханов. – Прибыли. Они выбрались из-под шкур и спрыгнули с саней.

Нерушимый, не затронутый еще весенним теплом снег лежал кругом. Рассеянный снегом молочный свет резал глаза. Из сугробов торчали крыши двух избушек. Четыре мужика спешили навстречу. Видно, это и были душевные ребята.

– Приехали, приехали, – сказал дед. – Тут теперь наша столица. – Потом звонко крикнул: – Ребят-та, давай разгружать. Все, что надо, привез. Пополнение привез, ребят-та…

– А этих зачем, дед? – спрашивал рослый бровастый мужик, весь какой-то военный даже в своей драной телогрейке.

– Раз привез, значит, надо, Слава, лучше, значит, – ласково ответил дед и засеменил к избушке поменьше.

– Замерзли? – спросил большеголовый, с изрытым оспой лицом. – Пойдем в избушку, чай горячий, сани потом разгрузим.

– Ха-ха-ха, – раскатился молодой парень. – Замерзли, выпить надо. Меня Толиком зовут, будем знакомы.

– Ты толковый, – сказал Муханов и поднял рюкзак, в котором звякнуло. – Пойдем знакомиться, что ли.

Они прошли к избушке побольше, в темных сенцах нащупали дверь и шагнули в теплоту. Изба оказалась большой. К стене примыкала кирпичная плита и как бы делила ее на две комнаты. Вдоль стен в той и другой комнате шли дощатые нары. Самодельный стол стоял посредине.

– Располагайтесь, – сказал большеголовый. – Вы кто и откуда?

– Беглые, – усмехнулся Муханов. – Беглые из разведки. Не сошлись на финансовой почве.

– Тут, братка, все, братка, не сошлись на этой почве, – сказал вошедший сутулый мужик. – И сколько я на этом Севере живу, тридцать лет, все время про финансы говорят. В свое-то время зарплату с наволочками ходили получать, все равно говорили.

– Это Братка, – сказал большеголовый. – Под этим именем его вся Чукотка знает. А как на самом деле зовут, даже я не знаю, хоть и прожил с ним два года в одной избе. Который спрашивал, на кой дьявол вы здесь нужны, то Славка, известен также по кличке Бенд. Толька, пацан глуповатый, вам сам представился, а вот это входит Глухой, у него одно ухо не в порядке. – Голос большеголового потеплел на секунду.

Вошедший был мальчишеского сложения морщинистым мужичком. Услышав, что говорят о нем, он улыбнулся виновато, встал у стенки и сразу стал незаметен, неразличим, как будто слился со старым прокопченным деревом.

– Что касается меня, – продолжил большеголовый, – то меня зовут Федор. – Судорога на мгновение передернула его лицо. Морщины тяжелого лба резко поползли вверх, вздернулся угол рта, обнажив прокуренные зубы. – Чтоб избежать ненужных вопросов, добавлю, что известен также под кличкой Оспатый, – ровным голосом закончил он.

Вошли Толик и Славка Бенд. Славка все еще по-волчьи глянул на них и сел в темном углу, спиной к свету. Санька стал вынимать из рюкзака бутылки.

…Они сидели по нарам с кружками в руках.

– Так как тут все же насчет финансов? – спросил Муханов. – Дед туманно ответил на этот интересный вопрос.

– Наши финансы – рыба в реке, а командир – дед, – выговорил без всякой интонации Федор и допил вино. Глухой, который маялся со своей кружкой, не зная, то ли допить, то ли поставить, тоже допил и поставил кружку.

– Ни месткомов, ни профкомов, – проскрипел из своего угла Славка. – Без заседаний – лови да сдавай.

– Свобода и демократия под началом деда, – оттаявшим баритоном сказал Муханов.

– Во, – развеселился Толик. – Демократия!

– А где дед? – поинтересовался Санька.

– Он в отдельной избе живет. У него там богатство.

– Пойдем сани разгружать, – сказал Федор. – А ребята пусть отдохнут.

Все ушли. Муханов и Санька легли на свободные нары и провалились в каменный сон.

7

Рыба и оленьи пастбища с древних времен составляли славу долины Китама. Начинаясь из бесчисленных ручьев с гладких гор Пырканай, он шел к морю десятками проток, лишь в самом конце сливаясь в единое русло. По широкой китайской долине с древних времен бродили тысячные стада оленей и как память о тех временах высились на буграх замшелые кучи оленьих рогов на могилах оленеводов. Галечные острова Китама кишели зайцами и куропатками. Потоки пятнистого гольца, нельмы спускались весной к морю, из глубоких речных ям, осенью тот же поток устремлялся обратно. Чир и муксун водились в его водах.

Там, где Китам сливался в единое русло, невдалеке от моря с давних же времен жили те, кто не имел оленей, кто жил рыбой и морским зверем, сюда же за рыбой приезжали гордые оленеводы. Предприимчивый купец в начале века построил здесь торговую факторию, так постепенно возник поселок Усть-Китам, единственный поселок на многие десятки тысяч квадратных километров.

История поселка Усть-Китам знала взлеты и падения, не зафиксированные нигде, кроме воспоминаний старожилов да неизвестных миру дневников какого-нибудь ошалевшего от одиночества и полярной тоски работника фактории, может быть, того самого, который вырезал на стене дома печально знаменитые стихи:

Скука, скука паршивая… Скоро ночь придет. Скука, скука…

Одно время Усть-Китам с его тремя домами был административным центром района, потом началась другая эпоха, и центр перевели на север, где имелось удобное место для морского порта. Позднее был колхоз, но и колхоз перевели за семь километров, где выстроили с должным размахом. От былой славы Усть-Китама осталась лишь груда рисовых бочек, два древних деревянных домика да выброшенный на берег катер неизвестного происхождения. Но все так же двигались по реке могучие рыбьи косяки, и утки садились на мерзлотные озерца рядом с домами, и летали гуси.