Я вернулся - Михаил Федотов

Собственно, мне уже надоело писать о детях, и я решаю немного отвлечься на секс. За два месяца я не видел еще ни одной проститутки, может быть, я не знаю, где смотреть. Я не понимаю, где искать ночные клубы, но туда все равно не пускают в тренировочном костюме. Если купить приличный костюм, то можно стать экскурсоводом по ночному Ленинграду. С каким наслаждением я пишу слово «Ленинград». Я мог бы вести экскурсии на четырех языках. В таких мечтах я провожу полдня. Потом моя жена, профессорская дочь Женька, обрывает меня каким-нибудь бестактным замечанием. «Мне кажется у меня задержка», — говорит она. «Может быть, у тебя будет девочка!» — «Я тебе такую девочку покажу! Ты хочешь, чтобы я сидела дома и выполняла твои сексуальные прихоти. А я хочу полноценно работать!»

Даже слушать противно.

Полдень. Дети возвращаются из школы с бантиками. Второе сентября. Я встретил одну немолодую хромую женщину, кажется, это девчонка с моего или следующего курса, я не стал допытываться, а она меня не узнала. Я чувствовал себя портретом Дориана Грея. Жизнь прошла. Все-таки за рубежом женщины стареют медленнее.

Василий Иванович после скандала вымыл туалет хлоркой. Видимо, мы все-таки переедем в коммуналку.

Анька допытывается, что я такого сказал Василию Ивановичу, что он стал мыть за собой уборную. Мне нечем гордиться, я всего лишь совершил стандартную ошибку, за которую Василий Иванович обязательно меня накажет. Василиям Ивановичам нельзя угрожать, этим их можно спугнуть.

У Аньки неприятности в еврейской школе: ее поймал директор в коридоре со стаканчиком чая и назвал ее наглой израильтянкой. Теперь она требует, чтобы я пошел в школу и выкинул его в окно.

«I won't let anyone talk to me like that». Я советую пожалеть старого хасида.

Я предлагаю ей получать аттестат в Израиле, но она говорит, что еще потерпит.

Анька учится в еврейской школе, потому что мы не можем выправить ей визу. Сейчас у нее нет еще двадцати шести нужных справок, документы не на тех языках, и нет справки из Боткинских бараков об отсутствии Спида.

Меня знает и читал Анькин преподаватель литературы. Я дико смущаюсь и начинаю молоть какую-то чепуху. От инфаркта Ельцина мы переходим к убийству Рабина. Я говорю, что на таких постах любой политик сразу теряет человеческий облик.

Я читаю наизусть стихотворение на смерть Рабина, которое ходило в списках, учителя литературы оно чрезвычайно удивляет.

Убили товарища Рабина,Прострелили насквозь его грудь.И жена его — старая жабинаТоже сдохнет когда-нибудь.

В Израиле ни для кого не секрет, что нервный юноша, которого посадили, стрелял холостыми патронами. Что скорее всего Рабина добил некто, чья рука, закрывающая правительственную машину изнутри, четко видна на фотографиях. Что машина с раненым Рабиным «затерялась» в Тель-Авиве и шофер премьер-министра начисто забыл прямую дорогу в больницу. Все это напоминает историю Кеннеди и всегда будет покрыто мраком. Первый отчет из больницы гласит, что стреляли спереди и в упор. Потом все отчеты внезапно исчезли. Но Рабин все-таки симпатичнее своей жены. Это единственная страна в мире, где мужчины всегда лучше женщин. Когда я вспоминаю Израиль, я вспоминаю его целиком под спиной. Я лежу под своим груженым тендером, вокруг гудят на шоссе грузовики, и подо мною сразу весь Израиль, маленькая точка на карте.

Больше всего мне хочется погрузиться в Мертвое море. Я смогу это сделать, только достигнув пенсионного возраста. Пенсионеров за мифические долги не сажают.

Не доезжая до Массады, до летней резиденции Великого Ирода, лечь плашмя на воду и почувствовать себя вечным!

Моей племяннице Яне Мертвое море не понравилось, она сказала, что это «отвратительная соленая лужа». По отношению к Мертвому морю вы сразу распознаете, кто еврей. Попробуйте запустить туда Жириновского. Но вообще-то берег Мертвого моря принадлежал Исаву, если вы помните про чечевичную похлебку. Жириновский может оказаться из колена Исава.

В Иерусалиме живет Марек Тоет. У него абсолютная временная память. Он помнит каждую секунду своей жизни, все, что с ним происходило, погоду, номера машин и сколько он выпил. Он помнит, что на сегодняшний день встречал вас на улице двести двенадцать раз, из которых двенадцать раз вы не разговаривали, а просто кивнули ему из окна машины. Абсолютная временная память — это самая бесполезная память на свете. Все предлагают Мареку выступать в цирке, но ему там совершенно нечего показывать. Он помнит все номера машин в автопарке города Овруч, где он работал диспетчером. Я всю жизнь обещаю Мареку включить его в какой-нибудь текст, но у меня не получается. Если у вас есть спрос на Марека, то я могу дать его адрес и телефон. Он охотно к вам приедет и все вам запомнит.

Федя спрашивает, когда мы вернемся в Иерусалим. Дался ему этот Иерусалим! Он говорит, что ему очень хочется вернуться в нашу квартиру и поехать в наш супермаркет. Я не в состоянии объяснить трехлетнему ребенку, что никакой квартиры уже нет в помине.

Моя жена, профессорская дочь Женька, отправилась в театр Додина по контрамарке. Мест не было, и она устроилась на ступеньках сцены, откуда ее благополучно выгнали в фойе. Она пришла домой заплаканная и уже второй час рассказывает мне про театр Додина. Я слушаю ее в пол-уха, потому что я не люблю голубых и Женька мешает мне сосредоточиться: «………Аркаша Коваль подружился с Алкой в трудную минуту своей жизни, когда он ушел из театра и из семьи и опустился на дно. Он неплохой актер, но это трудно разглядеть, потому что играет он всегда очень маленькие роли. С больших он слетает. У Алки всегда такие кавалеры. А Додин, когда репетирует спектакль, назначает на каждую роль несколько человек, и они «соревнуются». У него принцип: «незаменимых нет». Додин обращается с актерским материалом, как художник с красками: смешивает их на своей палитре. Даже если играешь хорошо, но чем-то провинился, тебя могут с роли снять. Пусть даже ты для этой роли родился… Так вот, репетировали они огромную чеховскую «Пьесу без названия», в которой пятьдесят действующих лиц, потому что пьеса не закончена и для сцены не предназначалась. Аркаша должен был сначала играть Войницева-старшего. И репетировал. Но Додин его вымарал. Потом — Войницева-младшего. Но Додин его тоже сократил. И так постепенно из спектакля исчезали все персонажи, которых репетировал Коваль. В конце концов, до премьеры в Германии дотянул он роль доктора Трилецкого (его играет в фильме «Механическое пианино» Михалков). И назавтра немецкие газеты вышли с его портретом и рецензенты написали, что именно он, Аркаша, стал главным героем нового русского спектакля. А Додин этого успеха не планировал и ему не обрадовался. Мнительный же страшно! Он подошел к Ковалю и сказал: «Извини, старик. Искусство требует жертв». И вымарал Трилецкого. И вот тут-то Аркаша и опустился на дно жизни». «Так ему и надо, — говорю я, — и нечего шляться в этот театр». Но моя жена Женька меня не слышит. История еще не закончилась.

«Но дружба с Алкой его реанимировала настолько, что он даже пригласил ее на спектакль, в котором должен был сыграть четыре роли. Но не сыграл ни одной. Пришли они в зал, а там все битком набито, все ступеньки заняты и мест нет. «Что же это, — возмутился Аркаша, — я не только не играю, но даже и посмотреть не могу?!» Но в первом ряду сидели студенты Додина, которые себе купили билеты по пятьдесят рублей. Они Аркаше уступили свои места, потому что артисты театра для додинских студентов — как олимпийцы для простых смертных. А после спектакля на поклонах Додин увидел в зале Коваля, выбежал к нему и назначил его на пятую роль, которую он теперь и играет. Правда, в очередь с другим актером. Понравилась история?» Додина я бы распял на березах, но Женьке говорить об этом нельзя. Потому что я грубая бесчувственная скотина и не понимаю тонкого развития. И это отчасти правда, я не очень люблю театр. Особенно сейчас, когда я седьмой день голодаю. Это не страшно, и есть не хочется, но без еды ужасно маешься. Сделать бы сейчас бутербродик и выпить чашку кофе. Но головой я понимаю, что надо терпеть, и тогда, поголодав, можно будет съесть много бутербродиков и выпить очень много чашек кофе!

Мне советуют лечиться перекипяченной мочой. Это эликсир здоровья. Мне объяснили, что моча — это не страшно. Она еще недавно была моей душой, то есть кровью. То есть — это моя перекипяченная душа. Пока Женька была в театре, я поставил душу кипятиться и забыл о ней, заговорился по телефону. Я не хочу упоминать той, из-за которой я забыл на огне кастрюлю. Я опомнился, когда уже запахло. Я открыл все большие окна аспирантской гостиницы, видимо, их раньше никто никогда не открывал. Их пришлось открывать все шире и оставить на весь вечер, пока Женька пыталась попасть в театр. Я открыл дверь на лестницу, но все равно пахло. Этого не объяснить. Когда к нашему этажу подъезжал лифт, я прятался за прикрытой дверью. Пах каждый шкафчик. Эликсир здоровья пропитал всю квартиру. Я стал искать адрес и телефон Малахова, чтобы с ним посоветоваться. Наконец Женька приехала и стала крутить носом. Я сказал, что если она откроет рот и скажет одно слово о странном запахе, то это скандал и навечно порванные отношения. Я чувствовал себя слишком уязвимым. Если бы вам так перекипятили душу. На следующий день запах эликсира здоровья еще присутствовал на лестнице. Может быть, конечно, только у моей души такие странные свойства, но будьте с голоданием по Малахову очень и очень осторожны. Я понимаю теперь, почему в Ленинграде так пахнут лестницы.