Выбор невесты - Эрнст Гофман

- Да это же, юноша, необыкновенный рисунок, ведь у вас получаются не деревья, у вас получается что-то совсем иное!

- Вы что-нибудь заметили, сударь? - спросил Эдмунд с сияющим лицом.

- Да, по-моему, из сочных листов выглядывают, сменяя друг друга, всякие образы, то гений, то редкостные звери, то девушки, то цветы. Однако все в целом представляется нам купой деревьев, сквозь которую просвечивают чарующие лучи вечернего солнца.

- Слушайте, сударь, - воскликнул Эдмунд, - или вы обладаете особым даром проникновения, можно сказать, видите все насквозь, или же мне посчастливилось передать в рисунке мое самое сокровенное. Разве, когда вы на лоне природы всецело отдались страстному чувству, разве вам не кажется тогда, что из кустов и деревьев ласково глядят на вас всякие причудливые образы, разве с вами так не бывает? Это как раз и хотел я наглядно изобразить в моем рисунке, и, как видно, это мне удалось.

- Понимаю, - несколько холодно и сухо отозвался Леонгард. - Вы хотели отдохнуть, отрешиться от академических занятий пейзажем и почерпнуть радость и силы, отдавшись приятной игре воображения.

- Ни в коем случае, сударь! - возразил Эдмунд. - Именно так рисовать с натуры я считаю для себя самым полезным и лучшим учением. В таких этюдах я привношу в пейзаж истинно поэтическое, фантастику. Пейзажист, так же как и художник исторический, должен быть поэтом, иначе он навсегда останется ремесленником.

- Силы небесные! - воскликнул Леонгард, - и вы тоже, дорогой Эдмунд Лезен...

- Как, разве вы меня знаете, сударь? - перебил Эдмунд золотых дел мастера.

- А почему бы мне вас не знать? - возразил Леонгард. - Я впервые удостоился знакомства с вами в такую минуту, о которой у вас, вероятно, не сохранилось отчетливого воспоминания, - а именно при вашем рождении. Принимая во внимание, сколь мало вы были осведомлены в ту пору в светском обхождении, вы вели себя весьма благопристойно и рассудительно, не доставили вашей матушке особых хлопот и тут же громко и радостно закричали, настойчиво просясь на божий свет, в чем вам согласно моему совету не следовало отказывать, тем более что, по мнению современных врачей, детям это не вредит, а наоборот, благотворно влияет на их рассудок и физическое развитие. Ваш папаша был так счастлив, что прыгал по комнате на одной ножке и пел из "Волшебной флейты": "Коль жаждет так любви мужчина, в нем, верно, добрая душа..."2 и т. д. Затем он положил мне на руки вашу маленькую особу и попросил составить гороскоп, что я и сделал. В дальнейшем я не раз бывал в вашем отчем доме, и вы охотно лакомились изюмом и миндалем, которые я вам приносил. Потом я отправился в путешествия; вам тогда было лет шесть или восемь. Приехав в Берлин, я увидел вас и с удовольствием узнал, что ваш отец послал вас из Мюнхеберга сюда для обучения благородному искусству живописи, ибо в Мюнхеберге, бедном коллекциями картин, мрамора, бронзы, гемм и прочих сокровищ искусства, это затруднительно. Ваш почтенный родной город не может тягаться с Римом, Флоренцией или Дрезденом, от которых в дальнейшем, возможно, не отстанет Берлин, ежели из Тибра выудят и переправят сюда новехонькие произведения античного искусства.

- Господи боже мой! - воскликнул Эдмунд. - Теперь во мне ожили воспоминания раннего детства. Вы господин Леонгард?

- Разумеется, я зовусь Леонгардом, а не как-нибудь по-иному, - ответил золотых дел мастер. - Однако меня удивляет, что вы помните меня с таких давних времен.

- И все же это так, - подтвердил Эдмунд. - Я помню свою радость всякий раз, как вы приходили к нам в дом, потому что вы приносили мне сласти и вообще много со мной возились; и все же я всегда испытывал какое-то робкое благоговение, известное стеснение и страх, от которых не мог отделаться даже после вашего ухода. Но воспоминание о вас сохранилось живым в моем сердце главным образом благодаря рассказам отца. Он гордился вашей дружбой, так как вы необыкновенно искусно вызволяли его при всяких досадных случайностях из затруднительных положений, в которые нередко попадаешь в жизни. Но с особым воодушевлением рассказывал он о том, как глубоко вы проникли в оккультные науки и даже приобрели власть над стихиями, а иногда - не посетуйте на мои слова - он ясно давал понять, что, если смотреть здраво, вы в конце концов не кто иной, как Агасфер, вечный жид!3

- А почему не Гамельнский крысолов,4 не "Старик Везде-Нигде"5 или Петерменхен - дух домашнего очага, или, может быть, какой другой кобольд? перебил юношу золотых дел мастер. - Но хорошо, допустим, отрицать это я не собираюсь, что я нахожусь в совершенно особых обстоятельствах, о которых не должен рассказывать, чтобы не навлечь на себя напастей. Вашему папаше я действительно сделал много добра при помощи моих тайных знаний; особенно обрадовал его гороскоп, который я составил при вашем рождении.

- Ну, что касается гороскопа, тут особенно радоваться нечему, - сказал Эдмунд, залившись краской. - Отец не раз повторял мне, что согласно вашему прорицанию из меня выйдет великий человек, либо великий художник, либо великий глупец. Во всяком случае, вашему прорицанию я обязан тем, что отец не воспротивился моему влечению к искусству; может быть, ваше предсказание сбудется, как вы думаете?

- О, разумеется, сбудется, - ответил золотых дел мастер весьма холодно и спокойно, - в этом можно не сомневаться, ведь сейчас вы как раз на правильном пути, чтобы стать великим глупцом.

- Как, сударь!- воскликнул ошеломленный Эдмунд. - Как, сударь, вы говорите мне это прямо в лицо? Вы...

- Всецело в твоей власти, - перебил его золотых дел мастер, - уклониться от неприятной альтернативы, предсказанной моим гороскопом, и сделаться настоящим художником. Твои рисунки и наброски говорят о богатой, живой фантазии, о силе и выразительности, о смелой и искусной передаче; на таком фундаменте можно построить прочное здание. Откажись от всякой модной эксцентричности и всецело отдайся серьезным занятиям. Я хвалю твое стремление к благородству и простоте старых немецких мастеров, но и здесь надо тщательно избегать тех подводных камней, на которых многие уже потерпели крушение. Только при глубине чувства, при душевной силе, которые способны противостоять убожеству современного искусства, можно понять истинный дух старых немецких мастеров, проникнуться настроением их картин. Только тогда загорится в сокровенных тайниках души искра подлинного вдохновения и будут созданы не слепые подражания, а произведения, достойные лучшего века. Но теперешний молодой художник6 уверен, будто пишет в манере старых прославленных немецких мастеров, ежели ему удалось намалевать картину на библейскую тему с неверной перспективой, с худосочными фигурами, удлиненными лицами, негнущимися, какими-то деревянными складками одежды. Таких безмозглых подражателей можно сравнить с деревенским парнем, который в церкви, во время чтения молитвы господней, стоит уткнув нос в шляпу и делает вид, что, хоть он и не знает наизусть саму молитву, однако напев ее ему знаком.

Золотых дел мастер еще долго вразумительно и красноречиво говорил о благородном искусстве живописи и преподал изучающему это искусство Эдмунду много мудрых и превосходных советов, так что тот под конец спросил, как мог Леонгард приобрести такие познания, не будучи художником, и почему он пребывает в безвестности, не домогаясь влияния на судьбы искусства.

- Я уже говорил тебе, что мой взгляд, мои суждения обострены благодаря долгому, действительно необыкновенно долгому опыту, - ответил Леонгард очень ласково и серьезно. - Что же касается безвестности, то я боюсь нарушить спокойствие моей берлинской жизни, ибо отлично сознаю: где бы я ни появился, всюду я произвожу несколько странное впечатление, что объясняется не только моим душевным складом, но и присущей мне некой внутренней силой. Кроме того, я всегда помню об одном человеке, которого в известном смысле можно бы назвать моим прародителем и с которым я так сроднился телом и духом, что часто в странном мечтании воображаю, будто он - это я. Я имею в виду швейцарца Леонгарда Турнхейзера из Турма, который в тысяча пятьсот восемьдесят втором году жил здесь, в Берлине, при дворе курфюрста Иоаганна-Георга. В ту пору, как тебе известно, каждый химик слыл за алхимика, а каждый астроном - за астролога, и, возможно, Турнхейзер тоже прослыл таковым. Одно достоверно известно: Турнхейзер творил необыкновенные дела, а кроме того, проявил себя как сведущий лекарь. Но у него был один недостаток: он хотел, чтобы всюду прослышали о его учености, вмешивался во все, всем старался помочь словом и делом и этим навлек на себя ненависть и зависть совершенно так же, как вызывают вражду богачи, кичащиеся своим богатством, пусть даже нажитым честным путем. Вот тут-то курфюрсту и донесли, будто Турнхейзер умеет делать золото, но Турнхейзер то ли потому, что действительно не умел, то ли по каким другим причинам упорно отказывался производить опыты. Тогда пришли турнхейзеровские враги и сказали курфюрсту: "Теперь вы видите, какой это бесстыдный лукавец? Хвастается познаниями, которых у него нет, дурачит народ колдовскими фокусами и занимается всякими жидовскими проделками, во искупление чего его следует предать позорной казни, как еврея Липпольда". Турнхейзер действительно был золотых дел мастером, это стало известно, но никто уже не верил в его познания, хотя они были достаточно доказаны. Утверждали даже, будто он не сам сочинял глубокомыс-(*227)ленные трактаты и важные прорицания, а заказывал их за деньги другим. Короче говоря, ненависть, зависть и хула довели его до того, что он, дабы избежать участи еврея Липпольда, тайком покинул Берлин и Бранденбургскую марку. Тогда враги завопили, что он предался папской клике, но это неправда. Он отправился в Саксонию и продолжал заниматься ювелирным ремеслом, не отказавшись, однако, от науки.