Подарок императора - Эрнест Хорнунг

— Да это очень старая история, Кролик. Я уж и не помню, откуда она, уверен только, что из Евангелия. Невезучим героем был Самсон, а героиней — Далила[2].

И он так выразительно посмотрел на меня, что я ни на минуту не усомнился, что он имеет в виду.

— Так прекрасная австралийка выступает в роли Далилы? — спросил я.

— Совершенно безобидным, невинным образом.

— Это она узнала от него о его миссии?

— Да, я заставил его раскрыть все карты, и он ухватился за этот шанс, как я и надеялся. Он даже показал Эми жемчужину.

— Эми, ага, и она быстренько все тебе рассказала?

— Ничего подобного. Почему ты так решил? Мне стоило большого труда что-либо вытянуть из нее.

Тон, которым он это сказал, должен был бы меня насторожить, но я ни на чем не заострял внимания: наконец-то я понял причину его отчаянного флирта и теперь качал головой и размахивал руками, совершенно не замечая, что Раффлс хмурится.

— Ну и хитрец! — воскликнул я. — Теперь-то я все понял, ну и осел же я был!

— Был?

— Ну да, теперь-то я понял, что меня грызло всю неделю. Я просто не мог постичь, что ты нашел в этой девице. Мне и в голову не приходило, что она тоже часть игры.

— Так ты считаешь, что это только часть игры, и ничего больше?

— Старый греховодник — конечно, а как же иначе!

— А ты не знал, что она дочь богатого скваттера[3]?

— Ну, богатых женщин, готовых завтра же выйти за тебя замуж, хоть пруд пруди.

— А ты ни разу не допускал такой мысли, что мне вдруг захочется покончить с прошлым, начать новую жизнь и счастливо обосноваться где-нибудь в глуши?

— С твоим-то прошлым? Конечно, нет.

— Кролик! — оборвал меня Раффлс с такой яростью, что я весь сжался, ожидая удара.

Его не последовало.

— Ты думаешь, что мог бы начать новую жизнь? — отважился робко спросить я.

— Бог знает! — ответил он и ушел, оставив меня недоумевать по поводу его вида и тона, а главное, по поводу того, что причина, вызвавшая столь бурное негодование, казалась мне такой незначительной.

Из всех случаев взлома, которые я наблюдал в исполнении Раффлса, самым искусным и в то же время самым трудным был тот, который он осуществил между часом и двумя ночи во вторник на борту парохода «Улан», стоящего на якоре в Генуэзской гавани.

Операция прошла как по маслу. Все было предусмотрено и произошло именно так, как, по его словам, и должно было произойти. Внизу никого не было, на палубе — только юнги, мостик пустовал. В двадцать пять минут второго Раффлс, абсолютно голый, со склянкой, заткнутой ватой, в зубах и крохотной отверткой за ухом, проскользнул ногами вперед в вентиляционное отверстие над собственной койкой, а без девятнадцати минут два вернулся тем же путем — на этот раз сначала появилась голова с флаконом, все еще зажатым между зубами, в который была всунута вата, чтобы приглушить дребезжание предмета, похожего на крупную серую фасолину. Он открутил заклепки вентилятора фон Хойманна, открыл его, нашел жемчужину, выполз обратно и возвратился к себе в каюту. Что же касается фон Хойманна, то оказалось вполне достаточным положить сначала смоченную хлороформом ватку ему на усы, а когда у него открылся рот, вставить ее между зубами, после чего фон Хойманн не издал ни звука, даже когда Раффлс дважды перелезал через его ноги.

И вот она, награда — жемчужина размером с лесной орех, с нежным розоватым отливом, как ноготки настоящей леди. Когда все было позади, мы стали с восхищением разглядывать ее. Мы выпили в честь жемчужины виски с содовой, которое припасли накануне в предвкушении великой минуты. Даже в самых оптимистических ожиданиях мы не представляли такой торжественности момента. Все, что нам оставалось теперь сделать, — это спрятать жемчужину (Раффлс извлек ее из тайного хранилища) так, чтобы даже самый тщательный обыск не обнаружил ее и мы бы смогли спокойно вынести ее на берег в Неаполе; именно этим Раффлс и занимался, когда я укладывался спать. Сам бы я немедленно, в ту же ночь высадился бы в Генуе и удрал бы вместе с трофеем, но Раффлс не хотел и слышать об этом — в силу целого ряда серьезных, как оказалось позднее, причин.

В целом, мне кажется, пока не подняли якорь, никто ничего не узнал и не заподозрил, но точно сказать не могу. Трудно поверить, чтобы ночью человеку давали хлороформ, а утром он не почувствовал бы никаких последствий, не обнаружил бы никакого подозрительного запаха. Тем не менее фон Хойманн явился на публику как ни в чем не бывало, фуражка надвинута на самые глаза, а усы закручены аж до козырька. В десять утра мы уходили из Генуи; последний тощий чиновник с небритым подбородком покинул нашу палубу; последнего продавца фруктов с корзинами, полными воды, вышвырнули с корабля, и он уже из своей лодки клял нас на чем свет стоит; последний пассажир в последнюю минуту поднялся на борт — суетливый старик, которого терпеливо ждал большой корабль, пока он торговался с лодочником из-за поллиры. Но наконец мы отчалили, буксир отошел, маяк остался позади, и мы с Раффлсом стояли рядом, опершись на поручни, разглядывая свое отражение в зеленоватой, мраморной раскраски воде, опять плескавшейся о борта нашего «Улана».

Фон Хойманн вступил в игру, как и было нами задумано: держать его при мисс Вернер целый день и таким образом отсрочить неизбежный момент развязки. И хотя девушка явно скучала и все время поглядывала в нашу сторону, немец со всем энтузиазмом использовал открывшуюся возможность. Раффлс был мрачен и явно не в настроении. Он совсем не выглядел человеком, одержавшим сногсшибательную победу. Я решил, что единственной причиной его плохого настроения может быть предстоящее в Неаполе расставание.

Со мной он не разговаривал, но и от себя не отпускал.

— Побудь здесь, Кролик. Мне нужно с тобой поговорить. Ты умеешь плавать?

— Немного.

— Десять миль проплывешь?

— Десять? — Я рассмеялся. — И одной не проплыву, а что?

— Да мы почти весь день будем на расстоянии десяти миль от берега.

— К чему ты, черт возьми, клонишь, Раффлс?

— Да так, ни к чему, только, если случится самое худшее, мне придется плыть до берега. А под водой ты, наверное, и вовсе не умеешь плавать?

На этот вопрос я не ответил. Да я его почти и не слышал — я весь покрылся холодным потом.

— Почему должно случиться самое худшее? — прошептал я. — Нас ведь не уличили?

— Нет.

— Так почему же ты так говоришь?

— Потому что могут: на борту наш старый враг.

— Старый враг?

— Маккензи.

— Не может быть!

— Бородатый старик, который последним поднялся на борт.

— Ты уверен?

— Конечно! Жаль только, что ты его не узнал.

Я вытер лицо платком — теперь-то я припомнил, что в его походке мне показалось что-то знакомое, да и вообще он был слишком моложав для старика, за которого себя выдавал, и борода его выглядела как-то неубедительно… Я осмотрел палубу — Маккензи нигде не было видно.

— А самое худшее впереди, — продолжал Раффлс, — двадцать минут назад он вошел в каюту капитана.

— Но что его принесло? — Я совсем расстроился. — Может, это совпадение, может, он еще кого-нибудь преследует?

Раффлс покачал головой.

— На этот раз вряд ли.

— Так ты думаешь, он тут из-за тебя?

— Я уже несколько недель этого опасаюсь.

— И ты еще здесь?!

— А что я должен делать? Мне не хочется плыть на берег, пока я не буду вынужден это сделать. Надо было мне тебя послушаться, Кролик, и сойти с корабля в Генуе. Но я до самого последнего момента ничуть не сомневался, что Мак следит и за пароходом, и за вокзалом. Поэтому-то у него так все хорошо и идет.

Он вытащил сигарету и протянул мне портсигар, однако я нетерпеливо замотал головой.

— Но я все-таки не понимаю, — сказал я. — Почему он тебя выслеживает? Не может быть, чтобы он проделал весь этот путь ради жемчужины, которая, по его сведениям, находится в полной безопасности. Ты-то сам что думаешь?

— Просто он уже давно за мной следит, может, с тех самых пор, как наш друг Кроусхей ускользнул от него в ноябре прошлого года. Есть и еще кое-что. Я, конечно, ожидал чего-то в этом роде, хотя, может, мне все это только кажется. Во всяком случае, жемчужины он не получит, этого я ему не позволю! А что я сам думаю, дорогой Кролик? Я прекрасно знаю, зачем Маккензи здесь, и прекрасно знаю, что он будет делать дальше. Он узнал, что я сел на пароход, и стал искать причину: зачем. Ему стало известно о фон Хойманне и его миссии, вот тебе и причина. Ясно как Божий день. Отличная возможность поймать меня на месте преступления. Но у него это не выйдет; запомни мои слова, Кролик: когда обнаружится пропажа, он обыщет весь пароход и всех нас, да только напрасно. Смотри-ка, капитан приглашает это усатое ничтожество к себе в каюту, ну и шума здесь будет минут через пять!