Исчезнувшее свидетельство - Борис Михайлович Сударушкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако и это предположение выглядело неубедительно. И я еще раз медленно перечитал письмо, останавливая внимание на тех фразах, которые насторожили меня при первом прочтении.
Откуда автор письма мог знать, что краевед и историк в моих повестях – не вымышленные герои, а реальные люди? Догадаться можно было только в том случае, если этот человек хорошо знаком с Пташни-кавым и Окладиным. Тогда напрашивался вывод, что и они хорошо знают его. Но существует ли он в действительности? Не выступил ли в роли анонима Окладин, которому прекрасно известны обстоятельства появления на свет этих повестей?
Автор письма пытался убедить меня, что к истории списка «Слова о полку Игореве» у него имеется какой-то особый, личный интерес. Но не наивно ли звучит это объяснение? Ведь со дня находки списка «Слова» Мусиным-Пушкиным прошло двести лет! О каком личном интересе может идти речь?
Каким образом у человека, написавшего мне письмо, могла оказаться старинная акварель с видом усадьбы Мусина-Пушкина? Почему он уверен, что я легко договорюсь с редактором молодежной газеты о публикации результатов расследования? О наших с ним дружеских отношениях знали Пташников и Окладин, но откуда о них известно постороннему человеку?
Размышляя таким образом, я все больше склонялся к подозрению, что автор письма или краевед, или историк. В этом меня убеждала и проскользнувшая в письме фраза, что о моем решении участвовать или не участвовать в расследовании он может узнать не только через курьера, но и по другому имеющемуся у него каналу. Ясно, если я подключу к расследованию Пташникова и Окладина, то они узнают о моем решении в первую очередь.
Казалось бы, все эти факты должны были окончательно убедить меня в верности моего подозрения, но я опять и опять вспоминал честное, открытое лицо Наташи – и не мог поверить, что она могла принять хотя бы косвенное участие в розыгрыше, что ее короткое «спасибо», сказанное после того, как я дал согласие участвовать в расследовании, было неискренним, наигранным. Или она сама не знала истинной подоплеки всей этой истории с анонимным письмом, потому и держалась так естественно?
Весь день размышлял я над случившимся, склоняясь то к одному предположению, то к другому, но так и не решил, которое из них ближе к истине. В конце концов, подумалось мне, я ничего не теряю, если соглашусь с просьбой анонима не говорить о письме Пташникову и Окла-дину, но сделаю все возможное, чтобы привлечь их к расследованию. А заодно понаблюдаю, как они прореагируют на это.
Хотя я и не понял, на что намекал автор письма, вскользь заметив, что после окончания расследования по делу о «Слове» переход к расследованию судьбы библиотеки Ивана Грозного «будет еще более естественен и закономерен», но и не видел особых причин отказываться от предложенного мне плана. При этом я вспомнил, как еще во время поисков новгородских сокровищ, знакомясь с описями ризницы Спасо-Преображенского собора, мы с Пташниковым уже касались тайны «Слова о полку Игореве». Его древний список упоминал на допросе и арестованный в Ростове Великом авантюрист Отто Бэр, доказывавший, что «Слово» попало в Ярославль после Новгородского погрома. Таким образом, мой интерес к исчезнувшему древнему списку тоже был вполне закономерен и обоснован предыдущими событиями.
Придя к такому выводу, я в тот же вечер позвонил Пташникову. Он удивительно быстро согласился с моим предложением попытаться расследовать судьбу «Слова о полку Игореве»:
– Не знаю, чем вы руководствуетесь, решив сначала разобраться со «Словом», а уж потом вплотную заняться библиотекой Грозного, но я вижу в этом определенный смысл. Пожалуй, в таком порядке эти две тайны отечественной истории рассматривать даже логичней.
Когда я попросил объяснить, в чем он видит тут логику, Пташников ушел от ответа:
– Не будем забегать вперед. С чего предлагаете начать?
– С посещения музейной экспозиции, посвященной истории древнего списка «Слова о полку Игореве». Хотя я видел ее раньше, но теперь, если мы приняли такое решение, под вашим руководством мне надо изучить ее как следует, досконально.
– Что ж, решение абсолютно правильное. Завтра в десять часов жду вас возле музея…
Что мне всегда нравилось в краеведе, так это его способность моментально загораться новой идеей и, осуществляя ее, сразу же брать быка за рога. Но совсем другим человеком – более здравым и рассудительным – был Окладин. Поэтому я и сейчас, после разговора с Пташниковым, не был уверен, что историк согласится принять участие в расследовании по делу о «Слове». Если, конечно, он не причастен к анонимному письму – это подозрение все еще не покидало меня. Вспомнилось, с каким скептицизмом Окладин отнесся к утверждению краеведа, что библиотека Ивана Грозного – историческая реальность. Не решил ли он с помощью анонимного послания отвадить меня от намерения провести расследование по делу о загадочной библиотеке?
Глава вторая. В древней книгохранительнице
«Ироическая песнь о походе на половцев удельнаго князя Новагорода Северского Игоря Святославича, писанная старинным русским языком в исходе XII столетия с переложением на употребляемое ныне наречие» – под таким велеречивым и пространным, в духе времени, названием ярославский помещик, бывший обер-прокурор Святейшего синода, действительный тайный советник и кавалер граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин в самом конце 1800 года, на рубеже двух веков, выпустил в Москве первое печатное издание «Слова о полку Игореве».
В страшном пожаре 1812 года, после взятия Москвы армией Наполеона, список «Слова», хранившийся в Собрании российских древностей Мусина-Пушкина, сгорел. А вместе со списком – почти весь тираж первого издания. И начались споры, которые не умолкают и по сей день: где сиятельный граф нашел рукопись «Слова», не была ли она литературной мистификацией и кто мог быть ее автором, как получилось, что в огне пожара погиб уникальный список?
Я давно интересовался этими вопросами, но никогда не думал, что вплотную заняться историей «Слова о полку Игореве» меня заставит странное анонимное письмо, врученное мне симпатичным курьером.
С мыслью о Наташе я заснул – и с мыслью о ней проснулся на следующий день.
Еще не зная, как объясню Пташникову появление у меня акварели с видом усадьбы Мусина-Пушкина, я, отправляясь в музей, тщательно завернул ее и взял с собой.
Несмотря на утреннее время, солнце так прогрело воздух, что нечем было дышать. В такую жару даже Пташников изменил себе и пришел не в костюме, в котором я привык его видеть, а в рубашке с короткими рукавами,
