Большая Никитская. Прогулки по старой Москве - Алексей Митрофанов

Карета поехала…

Профессор с рукой, зажимающей мел, поднимая тот мел, развивал ускорение вдоль Моховой, потеряв свою шляпу, развеявши черные крылья пальто; но квадрат, став квадратиком, силился там развивать ускорение; и улепетывали в невнятицу – оба: квадрат и профессор внутри полой сферы вселенной – быстрее, быстрее, быстрее! Но вдвинулась вдруг лошадиная морда громаднейшим ускореньем оглобли: бабахнула!

Тело, опоры лишенное, – падает: пал и профессор – на камни со струечкой крови, залившей лицо.

А вокруг уже сгурьбились: тащили куда-то».

Впрочем, обошлось. Профессор математики остался жив – правда, довольно долго пролежал в постели. А тем временем студенты посвящали ему трогательные стихи:

Пал вчера, оглоблей сбитый,Проходивший МоховойМатематик знаменитый —Посреди мостовойС переломанной рукой.Вырывается невольноИз студенческих грудей:«Протестуем! Недовольны!Бьют известнейших людей!..»Выздоравливай скорей.

Кстати, и сам профессор из романа был не прочь иной раз сочинить стишок. Ну, например, посвящение Тому, любимой собачке:

Грезит грызней и погонейТом, – благороден и прост,В воздухе, желтом от вони,Нос подоткнувши под хвост.

Домашние не обижались, ведь они были людьми, привыкшими к чудачествам профессора.

* * *

Преподавал в Московском университете и Владимир Иванович Вернадский. Именно он поднял минералогию на должный уровень, а раньше ей никто особого внимания не уделял. Вернадский писал: «Я был в негодовании по поводу состояния коллекции Московского университета. Я нашел значительную часть минералов в кучах на полу, без этикеток и без номеров и застал Кислаковского, который в ожидании нового профессора начал приводить в порядок коллекцию, чистил минералы, уничтожая этикетки и приклеенные номера. Я сразу увидел, что эти номера указывают нахождение каких-то каталогов, которых совсем не было, по словам Кислаковского».

Правда, пара каталогов все-таки нашлась. А энтузиасту Кислаковскому были разъяснены его обязанности.

Кстати, к студентам господин Вернадский относился очень даже деспотично. И не стеснялся признаваться в этом: «Самое тяжелое было то, что мне пришлось их экзаменовать. Интереса к естественным наукам у них не было (речь, кстати говоря, идет о медицинском факультете – АМ.). Вошло в обычай, что студент заявлял, что он «без боя», и получал тройку, не будучи спрошенным. На такое соглашение я решительно не пошел.

В результате этого экзамена я поставил 42 двойки, и поднялся страшный гвалт. Я дал им всем переэкзаменовки. На другой день меня вызвал декан, но я просил его не вмешиваться. Мне казалось, я был победителем. Курс принял мою сторону, студенты подтянулись, и почти все выдержали, кроме двух-трех человек».

Словом, господа студенты, кроме многочисленных своих латыней, химий, анатомий и так далее, получили еще горькую необходимость учить минералы – они, как не трудно догадаться, эскулапам совершенно ни к чему. А «два-три» несчастных слушателя были вынуждены порвать с надеждой сделаться врачом – из-за солонцов, бериллов и гранитов.

* * *

Правда, особой популярностью среди студентов пользовались не гении с мировым именем, а сотрудники совсем иного плана. Книгоиздатель Михаил Сабашников об одном из них писал: «Вспоминая о кабинете сравнительной анатомии… нельзя не упомянуть о кабинетном служителе, солдате, одноглазом Прохоре. Инвалид войны и георгиевский кавалер, Прохор уже давно утратил всякий намек на молодцеватость, и трудно было себе даже представить, что некогда этот человек мог отличиться храбростью и заслужить Георгия. Он обрюзг и опустился, страдал при том запоем. При всем том работу свою, нельзя сказать, чтобы легкую, он выполнял исправно, конечно, когда был трезв. При запое же он выбывал из строя. Непреодолимое стремление к спирту овладевало им, и, окруженный в кабинете спиртовыми препаратами, он не мог тогда удержаться, чтобы не хлебнуть из них соблазнительной влаги. Никакие запреты, угрозы или увещевания не действовали. Раз кто-то из студентов положил в свой препарат рвотный камень. Прохор, упорно отрицавший пользование спиртом из препаратов, был уличен отчаянными припадками рвоты. Но он выдержал характер и продолжал запираться. Жена Прохора брала белье на стирку, как, впрочем, большинство жен университетских служителей. Сушить белье Прохор вздумал как-то в кабинете, развешивая белье на ночь на расставленных в кабинете скелетах».

Именно к таким сотрудникам студенты и питали наибольшую приязнь. К безобидным, добродушным и с какой-нибудь постыдной страстью. Хотя и угощали иной раз «рвотным камнем».

Впрочем, привычка Прохора спьяну развешивать кальсоны по скелетам забавляла студентов – в большинстве своем если и не безбожников, то больших скептиков – недолго. Потому как одна вполне правдивая история заставила их отнестись к сакральному не без уважения.

Случилось так, что некий Константин Андреев пришел к экзамену неподготовленным. Не из лени или склонности к разгульному образу жизни. Просто Константин Андреевич взял в обучение купеческого сына. Ученик был не ахти каких способностей, и педагогу приходилось тратить на него гораздо больше времени, чем было запланировано изначально. В результате времени на собственное обучение не осталось.

Разумеется, Андреев ночь перед экзаменом не спал – штудировал науку. Безрезультатно. Так что явился он на испытание мало того, что без знаний – так еще и абсолютно сонный. Сел в аудиторию, принялся снова читать лекции – и задремал. Как вдруг во сне к нему величественным шагом подошел Георгий Победоносец и громогласно приказал: «Проснись! Прочитай билет номер такой-то!»

Андреев, естественно, проснулся, быстро прочитал указанный святым билет, после чего его сразу же вызвали экзаменаторы, и, к удивлению студента, Победоносец оказался прав.

Надо ли говорить, что после этого события Андреев отправился служить Георгию молебен, после чего приобрел его икону и держал ее до самой смерти на стене, над письменным столом.

* * *

Дисциплины, которые преподавались в университете, были самыми разнообразными, направленными на то, чтобы из учебного заведения вышел полноценный и разносторонне образованный специалист. Внимание уделялось даже мелочам – например, тому, как человек будет свои гениальные мысли выражать. Антон Павлович Чехов писал: «В Московском университете с конца прошлого года преподается студентам декламация, то есть искусство говорить красиво и выразительно. Нельзя не порадоваться этому прекрасному нововведению. Мы, русские люди, любим поговорить и послушать, но ораторское искусство у нас в совершенном загоне. В земских и дворянских собраниях, ученых заседаниях, на парадных обедах и ужинах мы застенчиво молчим или же говорим вяло, беззвучно, тускло, „уткнув брады“, не зная, куда девать руки; нам говорят слово, а мы в ответ – десять, потому что не умеем говорить коротко и не знакомы с той грацией речи, когда при наименьшей затрате сил достигается известный эффект non multum sed multa (немного (по количеству), но многое (по содержанию) – АМ.) … Ходит анекдот про некоего капитана, который будто бы, когда товарища его опускали в могилу, собирался прочесть длинную речь, но выговорил „будь здоров!“, крякнул – и больше ничего не сказал. Нечто подобное рассказывают про почтенного В. В. Стасова, который несколько лет назад в Клубе художников, желая прочесть лекцию, минут пять изображал из себя молчаливую, смущенную статую; постоял на эстраде, помялся, да с тем и ушел, не сказав ни одного слова. А сколько анекдотов можно было бы рассказать про адвокатов, вызывавших своим косноязычием смех даже у подсудимого, про жрецов науки, которые „изводили“ своих слушателей и, в конце концов, возбуждали к науке полнейшее отвращение».

Преподавание риторики должно было положить этому безобразию конец.

* * *

День основания Университета, день святой Татьяны сделался со временем праздником всех студентов. Но, тем не менее, только в одном Московском университете была традиция отмечать его с неописуемым размахом. Это был праздник для самих студентов, для преподавателей, а также и для тех, кто много-много лет тому назад университет окончил.

Петр Боборыкин так описывал Татьянин день в романе «Китай-город»:

« – Здравствуйте, Леонтий, – поздоровался Палтусов со сторожем в темном проходе, где их шаги зазвенели по чугунным плитам.

Пальто свое они оставили не тут, а наверху, где в передней толпился уже народ. Палтусов поздоровался и со швейцаром, сухим стариком, неизменным и под парадной перевязью на синей ливрее. И швейцар тронул его. Он никогда не чувствовал себя, как в этот раз, в стенах университета. В первой зале – они прошли через библиотеку – лежали шинели званых гостей. Мимо проходили синие мундиры, генеральские лампасы мелькали вперемешку с белыми рейтузами штатских генералов. В амбразуре окна приземистый господин с длинными волосами, весь ушедший в шитый воротник, с Владимиром на шее громко спорил с худым, испитым юношей во фраке. Старое бритое лицо «суба» показалось из дверей, и оно напомнило Палтусову разные сцены в аудиториях, сходки, волнения.