Хемлок, или яды - Габриэль Витткоп

— Зачем ты крестишься, Челио?

Старый слуга, который, проходя мимо «Юдифи и Олоферна», всегда крестился, серьезно посмотрел на девочку.

— Я крещусь, донна Беатриче, чтобы Господь спас и сохранил от злых духов, неприкаянных душ, вурдалаков и ночных бесов. Женщина на картине...

— Это Юдифь.

— И да, и нет.

Челио зашаркал прочь по галерее, и Беатриче осталась одна, в замешательстве кусая ноготь большого пальца. Она шпионила за Челио до самого вечера, когда над Римом рокотала, никак не разражаясь, гроза, и обнаружила старика на хозяйственном дворе, где он потягивал остатки гаэтского чекубо, которое уже стучало красной кровью в висках. Тогда Челио без лишних уговоров рассказал, что произошло с ним двадцать лет назад - зимой, под проливным дождем, пока он вез дрова, а буйволы увязали по колено в грязи.

— Она стояла у самой кладбищенской решетки - в белом платье, вернее, в рубашке, вся насквозь промокшая, словно только что вышла из реки. Я сжалился над нею и во имя Господа нашего предложил влезть на телегу. Она сказала, что живет далеко, за Порта Маджоре, и слова ее смыло дождем. В глубине большого сада виднелся домишко, и я одолжил женщине свой плащ, чтобы она сходила за одеждой и принесла его обратно мне. Не знаю, сколько времени я прождал. Наконец стало темнеть, и я побежал к домику. Там была всего одна комната с расставленными у стен картинами, и посредине за мольбертом трудился художник. Он спросил, что мне угодно.

«Мне бы хотелось поговорить с женщиной, которая сюда вошла».

«Какой еще женщиной?.. Нет здесь никакой женщины».

Но я бы мог поклясться. Тогда я показал на одну из приставленных к стене картин, «Юдифь и Олоферн» - вот эта блондинка!

«Эта женщина?.. Но это моя жена. Она умерла пять лет назад».

Так и сказал. Вдруг я увидел свой промокший плащ, брошенный на стуле. Не проронив больше ни звука, я взял его и ушел. Христом-Богом клянусь, все именно так и было, а художника звали Таддео Дзуккари, царство ему небесное. Он умер в том же году, после него остались долги, и потому все его произведения были распроданы за бесценок. Не знаю, как эта картина попала в руки дона Франческо - мне-то самому она не очень нравится, но мнением слуг хозяин не интересуется.

Почуяв, что речь идет о чем-то запретном, Беатриче никому не пересказывала эту историю, но стала еще чаще останавливаться перед «Юдифью и Олоферном», пытаясь уловить на лице призрака какие-то знаки, сильные чувства, способные приподнять могильную плиту.

Беатриче была слишком юна и пока не умела распознавать знаки и чувства, но тут было над чем призадуматься и чего испугаться. А еще было о чем помечтать, когда в золотисто-сиреневых сумерках из-за крашеных дверей доносились звуки теорбы. Беатриче шел седьмой год. Изредка она встречала в залах бородатого, неряшливо одетого человека, который покачивался, что-то выкрикивал и мимоходом больно бил ее тростью. То был ее отец - дон Франческо, граф Ченчи.

***

— Помнишь, X., нашу первую встречу в каменном холоде февраля? Конечно, помнишь, но я перескажу, размотаю эту старую киноленту перед твоим взором, который заслоняю, чтобы тебя узнавали только любящие. Не бойся, ни один аккорд сопричастности не выдаст тебя толпе - некогда моего отца и мать, брата и сестру, мужа и любовницу, а сегодня - мое немощное дитя, мою жизнь, мою крестную муку.

Это было в Музее Гальера[15]. В длинной дальней галерее, где розово-серый мозаичный пол напоминает легкие, в тусклом свете выставлялись детские рисунки: веселые или злые родители, даже маршал Петен - как всегда, жутко смешной, в нахлобученном, будто горшок, кепи и с румяными щеками, которые вместе с глазами и усами составляли французский триколор. Впрочем, там были и нарисованные цветными карандашами цветы, кошки с человечьими лицами и широкими полосами, открытые окна с видом на крыши и пасмурное небо. Мы так нуждались в ярких красках. Почти ни слова из твоих уст. Твоя всегдашняя молчаливость. Истина - часть речи, обойденная молчанием.

Колоннады портиков и три большие неоренессансные арки Музея Гальера - театральная сцена, куда мы ненадолго вступили под неслышные гонги судьбы. Да, на эту сцену нечаянно вышли двое слепых, Эдип с четырежды выколотыми глазами, мой сын, моя дочь, бедные дети. Снега не было, все сухое и словно обглоданное, враждебное. Но как давно это было! Давно прошедшее время глагола. Мы ни о чем не догадывались. Равнодушно смотрели друг на друга. Я еще не знала, что ты пригласишь меня в фантастическое путешествие - с побегом, голодом, страхом, смертельной опасностью, роскошью. Мы еще ничего не знали о предстоящем подполье, которое однажды ты даже опишешь в книге. Мы не знали, что съедим вместе не один пуд соли. Не знали, что скоро встретимся вновь. Кто-то сказал, - ты или я, не помню, - кто-то сказал тогда «не бойся» или «опасаться нечего, я здесь». Не помню, кто. Потому что не было никого, кто пришел бы нам на помощь, мы не принадлежали ни к одной группе, висели в пустоте, ты и я, в свободном падении, вне закона, вне всякого здравого смысла, вне всего. Смертельная опасность. Но помнишь ту первую встречу, гранитный холод, колонны двора и равнодушие в наших глазах?.. Чем же закончится наша долгая история, что ожидает нашу старую команду после всех этих съеденных вместе пудов соли?

Они ничего не знают. Тьма. Слепота. X. и Хемлок никогда не узнают, что на самом деле их первая встреча состоялась не в Музее Гальера, а на двадцать лет раньше, - и тоже в каменном холоде февраля, - когда, оказавшись проездом в Париже, X. неожиданно сталкивается на бульваре Осман с девочкой в белой кроличьей шубке, которая тоже оказалась здесь проездом и была ни кто иная, как Хемлок. Они не узнают друг друга. Ничего не вспомнят. Сочтут началом лишь итог скрытой цепочки событий, сызвека подготовленный результат.

***

Они принадлежали к старинной знати, которая издавна славилась своими преступлениями. С глубокой древности бил черный поток - хроника воплей в темноте, воткнутых в спину кинжалов, сжатых на горле рук, обрушившихся на шею секир, вонзенных в грудь шпаг; нескончаемый перечень подсыпанных ядов, изнасилованных женщин, обманом полученных наследств; долгая череда ловушек, измен и грабежей - история семьи Ченчи, condottieri[16], авантюристов, сенаторов, крестоносцев, увозивших сарацинское добро целыми кораблями, испорченных до мозга костей статс-секретарей, погрязших в разврате и мздоимстве кардиналов, графов и баронов, из поколения в поколение курсировавших между римскими жилищами и крепостями, разбросанными по всей Кампанье.

Кристофоро Ченчи происходил по прямой линии от того самого Стефано, что рождественской ночью 1075 года ворвался на папскую мессу с мечом в руке и утащил за волосы Григория VII[17], которого он впоследствии заточил в крепости Парионе. В 1562 году Кристофоро Ченчи скопил несметные богатства на разнообразных церковных должностях: он был каноником церкви Сан-Пьетро, управляющим церкви Сан-Томмазо и, самое главное, казначеем папской счетной палаты. Сколько бы сил Кристофоро ни тратил на собственное обогащение, это ничуть не отвлекало его от более легкомысленных затей, и роман с Беатриче Ариас, замужней женщиной из простонародья, привел к рождению внебрачного сына и ноября 1549 года. Младенца назвали Франческо, и, судя по гороскопу, его должны были сбросить с балкона по наущению собственных детей (точно указывалось даже их количество). В предчувствии скорой кончины Кристофоро отрекся от единственной своей должности, подразумевавшей целибат, дабы жениться in extremis[18] на недавно овдовевшей Беатриче Ариас и узаконить внебрачного ребенка, как раз достигшего двенадцати лет. Освобожденный от уплаты налога в размере 15000 скудо в папскую казну, Франческо оказался обладателем огромного ликвидного капитала, годового дохода 80000 скудо, замков Ассерджи, Нарни (позднее проданных семейству Колонна) и Торренова (который перейдет затем к Альдобрандини), имений Филетто, Теста-ди-Лепре, Руффина-ди-Фраскати и Порта-Сан-Панкрацио, не считая римской недвижимости, в том числе Рипетты - дворца, возведенного Джулио Романо в Сант-Эстакьо, - и архитектурного ансамбля на горе Ченчи, опоясывавшего крепостной стеной церковь Сан-Томмазо.

Хозяин всех этих замков, полей, вилл, виноградников и дворцов питал пристрастие к самым отчаянным дракам и еще в одиннадцать лет чуть было не совершил убийство, когда с помощью своего наставника избил до крови палкой некоего Квинтилио да Ветралла. Как только Франческо исполнилось четырнадцать, мать решила его женить и без труда отыскала жертву. Опекун Франческо, монсиньор Просперо Сантакроче, поспешил отдать ему в жены собственную племянницу Эрсилию, принесшую всего 5000 скудо в приданое, и менее чем за неделю был заключен брак меж детьми одного возраста и даже одного сословия, которые при этом глубоко отличались друг от друга. У них родилось двенадцать отпрысков: один мальчик умер в пятнадцать лет, лишь четверо сыновей и две дочери достигли совершеннолетия.