Чужие грехи - Александр Шеллер-Михайлов

— Папа, папа, можно намъ гулять? послышался крикъ дѣтей, вбѣжавшихъ въ комнату и бросившихся къ отцу.

— Идите, идите, куда хотите! оттолкнулъ онъ ихъ.

Дѣти смутились и тихо пошли прочь изъ комнаты. Ихъ испугала грубость отца. Они уже нѣсколько успѣли отвыкнуть отъ его желчнаго, капризнаго тона.

— Папа! Какой я имъ отецъ! проговорилъ онъ съ саркастической улыбкой. — Я теперь увѣренъ, что они не мои! Да, да, это все идетъ не со вчерашняго дня… Но что же дѣлать, что дѣлать?

Онъ задумался и зашагалъ по комнатѣ.

— Придетъ еще, пожалуй, просить прощенья? думалъ онъ. — Чуть не до старости дожила, а все еще дѣвчонка… блудливость и слезы… слезы и блудливость… Ну, нѣтъ, довольно! Надо все теперь кончить… порвать разъ и навсегда… А дѣти?

Онъ началъ раздумывать, какъ бы устроить дѣтей. Они были для него тяжелой обузой: онъ никогда не любилъ ихъ и его не печалила разлука съ ними, но онъ не имѣлъ такихъ средствъ, чтобы отдать ихъ куда-нибудь на полный пансіонъ въ хорошую семью. Правда, ихъ можно бы сунуть куда-нибудь за дешевую плату, но «свѣтъ»… что скажутъ въ «свѣтѣ», если узнаютъ, что онъ почти бросилъ своихъ «законныхъ» дѣтей. Онъ горько усмѣхнулся, вспомнивъ о «законности» своихъ дѣтей. Но не могъ же онъ заявить теперь, что онъ ихъ считаетъ незаконными. Наконецъ, хорошъ бы онъ былъ въ роли мужа-рогоносца! Что можетъ быть смѣшнѣе. Если бы у него были средства, онъ отправилъ бы ихъ за границу, куда-нибудь съ глазъ долой, но… Онъ сжалъ болѣзненно свои руки при воспоминаніи о своей бѣдности. Да, онъ былъ бѣденъ, потому-что онъ привыкъ мѣнять каждый день перчатки, а при его средствахъ нужно было носить перчатки по мѣсяцу; онъ былъ бѣденъ, потому-что онъ привыкъ завтракать гдѣ-нибудь у Дюссо или у Бореля, а при его средствахъ приходилось ѣсть дома за завтракомъ яйца въ смятку; онъ былъ бѣденъ, потому-что онъ привыкъ жить въ хорошей обстановкѣ, а у него… Онъ презрительно улыбнулся, взглянувъ на украшавшія комнату его жены поддѣлки подъ саксонскій фарфоръ, подъ старую бронзу, подъ черное дерево. «Прикрытая мишурою нищета!» промелькнуло въ его головѣ и какое-то злобное чувство противъ жены, противъ дѣтей, снова поднялось въ его душѣ: они были виновниками его нуждъ и лишеній.

— Отправлю ихъ къ теткѣ, Олимпіадѣ Платоновнѣ. Она возьметъ ихъ… Да, права была она, когда не совѣтовала мнѣ жениться! Влюбился… Сумасбродничалъ… вотъ и плоды увлеченія этой буржуазной!.. Мѣщанская натура сказалась! Не могла прямо и честно объясниться, бѣжала, какъ воровка, укравшая мою честь, произвела скандалъ. Впрочемъ, что ей за дѣло до скандала, до толковъ, ей нечего терять, нечѣмъ дорожить… А моя честь, мое имя?.. Да развѣ она понимаетъ это!.. Развѣ у господъ Трифоновыхъ и Федотовыхъ есть фамильная честь, развѣ у нихъ есть имя!.. Нѣтъ, надо сейчасъ же ѣхать въ деревню къ теткѣ… Скандалъ еще можно предупредить… Скажу прислугѣ, что у жены умираетъ мать, что она потому уѣхала, заберу дѣтей, свезу ихъ къ теткѣ въ деревню, а потомъ… Чтожь! потомъ явлюсь въ свѣтъ, скажу, что жена лечится на водахъ, что дѣти у тетки живутъ покуда, а тамъ привыкнутъ всѣ, поймутъ понемногу истину, не станутъ болтать…

Онъ долго ходилъ по комнатѣ, глядя куда-то вдаль сощуренными глазами, потирая отъ времени до времени рукою лобъ, обдумывая, что дѣлать, какъ избѣжать скандала, огласки. Въ передней послышался звонокъ. Лакей черезъ минуту принесъ письмо.

— Отъ кого? спросилъ баринъ.

— Не знаю-съ, дворникъ какой-то принесъ и ушелъ, отвѣтилъ лакей.

— Хорошо, ступай! проговорилъ Владиміръ Аркадьевичъ, узнавъ почеркъ жены. Онъ сорвалъ конвертъ, развернулъ письмо, пробѣжалъ глазами торопливо написанныя строки. Евгенія Александровна извѣщала мужа, что она не можетъ болѣе жить съ нимъ, чтобы онъ приготовилъ ей видъ на жительство, что она пришлетъ за нимъ, что, вѣроятно, мужъ не станетъ ее нринуждать переѣхать къ нему. Тонъ письма билъ холоденъ, фразы отрывисты, содержаніе изобличало всю внутреннюю пустоту, всю малодушную трусость писавшей. Владиміръ Аркадьевичъ смялъ это письмо и зашагалъ снова по комнатѣ. Ворочать! Зачѣмъ? На что она ему? Онъ ее презираетъ! Его голова пылала, сердце билось сильно отъ душившей его злобы. Наконецъ, онъ быстро вышелъ изъ комнаты и позвонилъ. Явились разомъ и лакей, и горничная.

— Даша, Иванъ, проговорилъ Владиміръ Аркадьевичъ, стараясь казаться спокойнымъ, — не развязывайте чемодановъ и укладывайтесь! У барыни матушка захворала… при смерти… Я получилъ письмо… Мнѣ тоже надо будетъ ѣхать… Вотъ не ждалъ-то… Надолго, вѣроятно, уѣду… Дѣтей тоже приготовьте… Все соберите… Вамъ придется искать мѣста… Квартиру тоже сдать надо… на что она мнѣ…

Онъ хотѣлъ что-то еще сказать, но не могъ, круто оборвалъ рѣчь, махнулъ рукой и ушелъ въ кабинетъ. Ему гадко было объясняться и лгать передъ прислугой, а между тѣмъ ее нужно было обмануть, чтобы избѣжать толковъ.

Слуги въ изумленіи переглянулись между собою, недоумѣвая, что случилось.

— Папа, папа! Вотъ и мы! кричали дѣти, возвращаясь съ прогулки.

— Тише, тише, дѣтки! проговорила Даша. — Папаша отдыхаетъ въ кабинетѣ.

— А мама пришла? спросила дѣвочка.

— Мамаша уѣхала, и папаша, и вы тоже уѣдете, отвѣтила Даша.

— Куда поѣдемъ? спросили дѣти.

— Не знаю, не знаю, а вотъ все собирать велѣно!

— Да что ты болтаешь? вмѣшалась въ разговоръ старуха-нянька. — Что стряслось такое?

— А и Господь вѣдаетъ, только велѣно укладывать все и квартиру сдавать, и намъ мѣста искать…

Нянька въ испугѣ присѣла на стулъ и перекрестилась.

— Господи! Бѣда какая-нибудь! Барыня-то гдѣ? проговорила она.

— Къ маменькѣ, говорятъ, уѣхала; маменька ея, видите, больна, пояснила горничная.

— Ну, такъ я и повѣрю! сказала нянька, задумчиво качая головой. — Недоброе тутъ творится, недоброе… Всегда-я говорила, что догуляются до бѣды. Ну, вотъ и стряслось… Тоже не ждала, не гадала, а теперь ищи мѣста на старости лѣтъ… И что съ вами-то, ангелы божіе, будетъ… что съ вами-то будетъ!..

Нянька притянула къ себѣ въ приливѣ нѣжности дѣтскія головки.

— Няня, что ты плачешь? тревожно приставали дѣти.

— Объ васъ, сиротки мои, объ васъ, ангелы божіе! заунывно причитала нянька.

Смущенныя и испуганныя дѣти, ничего не понимая, стояли передъ нянькой съ опущенными рученками и широко открытыми глазками. Ихъ маленькія сердчишки охватилъ какой-то неопредѣленный страхъ, какое-то новое чувство болѣзненной тоски.

А прислуга, нисколько не стѣсняясь ихъ присутствіемъ, уже судачила про господъ.

II

Старая дѣва, «городская» фрейлина былыхъ временъ, княжна Олимпіада Платоновна Дикаго только что успѣла «откушать» свой утренній чай и присѣсть къ туалету, чтобы горничная причесала ей волосы и одѣла ее, когда къ подъѣзду ея деревенскаго жилища подкатилъ экипажъ. Такой ранній визитъ былъ здѣсь явленіемъ необыкновеннымъ. Олимпіада Платоновна уже не первое лѣто проводила въ Сансуси, въ подмосковномъ имѣніи своего брата, и всѣ мѣстные аристократы, начиная съ предводителя дворянства и кончая архіереемъ, давно успѣли привыкнуть къ ея неизмѣннымъ обычаямъ, привычкамъ и правиламъ: съ визитомъ къ ней они не смѣли являться ранѣе второго часа, безъ приглашенія они не являлись къ ней къ обѣду или на вечеръ. Ея образъ жизни и ея правила были опредѣлены разъ и навсегда точно и акуратно и она не измѣняла ихъ ни для кого. Дѣлать исключенія для кого бы то ни было было не въ ея характерѣ. Вслѣдствіе этого ее крайне удивилъ пріѣздъ гостей въ неурочный утренній часъ.

— Софья, кто тамъ, спроси! обратилась она къ своей «камерюнгферѣ», услыхавъ шумъ подъѣхавшаго экипажа.

«Камерюнгфера», такая же старая дѣва, какъ и барыня, поспѣшно вышла изъ будуара и черезъ нѣсколько минутъ возвратилась снова:

— Владиміръ Аркадьевичъ съ дѣтьми пріѣхалъ, доложила она.

— Сумасшедшій, право, сумасшедшій! проговорила Олимпіада Платоновна недовольнымъ тономъ. — Не написалъ, не извѣстилъ и, какъ снѣгъ на голову, изволилъ явиться… И съ супругой? уже съ ядовитой ироніей спросила она.

— Помилуйте, развѣ онъ смѣлъ бы! возразила горничная.

— А — а, матушка, нынче люди все смѣютъ! Ворвутся къ тебѣ въ домъ, незванные, непрошенные, да еще хотятъ, чтобы имъ глазки дѣлали, сердито проговорила Олимпіада Платоновна. — Нынче вѣдь одиннадцатую заповѣдь люди придумали «будь нахаломъ и преуспѣвать будешь!»

Горничная засмѣялась тихимъ смѣхомъ.

— Бросила, вѣрно, супруга то, такъ и пріѣхалъ къ тетушкѣ, продолжала ворчливо Олимпіада Платоновна.

— Ну, ужь и бросила! усумнилась горничная.

— Да ужь ты помяни мое слово, что бросила! настойчиво утверждала Олимпіада Платоновна. — А то зачѣмъ бы ему дѣтей ко мнѣ тащить? Помнишь, какъ князя Петра Андреевича Дикаго жена бросила, тоже ко мнѣ дочь притащилъ. Они всѣ таковы: женятся — не спросятся, разойдутся — дѣтей везутъ. «Вы, chère tante, такъ добры, такъ добры»! Голубчики вы мои, доброта-то моя вотъ гдѣ у меня сидитъ! Олимпіада Платоновна показала костлявымъ пальцемъ на затылокъ. — Изъ за доброты-то своей я не гдѣ нибудь по заграницамъ наслаждаюсь, а въ подмосковномъ Сансуси схимничаю, себя во всемъ урѣзаю…