Страстной бульвар - Михаил Анчаров

Мама его умерла полмесяца назад, как раз когда он из части ехал с Дальнего Востока в Москву…

— Вы в Нуреке не бывали? — спросил её Жигулин.

— Нет, — улыбается она.

…Валя тихонько вышла из подъезда и вернулась на Страстной бульвар. Было тепло, сидеть можно было сколько угодно, а есть почти не хотелось. Валя заплакала. Она свою маму вспомнила, и как та перед смертью просила родниковой воды, а ведь была горожанка и родниковой воды никогда не видела, но, может быть, поэтому и просила перед смертью. А как это перед смертью? А как это вообще может быть — перед смертью? Солнце ушло за дома, наступил майский холод, и есть хочется. Это значит, и Жигулин умрёт, Саня? И я? Но ведь война уже кончилась! Она встала со скамьи и увидела, что Жигулин сидит рядом, а у ног его — чемодан. Потом подошёл Мызин и взял чемодан.

— Сутки отдохнёшь, — сказал он. — Идите есть. Потом к матери на кладбище съездим, попрощаешься.

И унёс чемодан.

— …А в Вилюе не бывали? Там завотделом кадров на вас похожа.

— Нет… Я врач.

— Врач? — обрадовался Жигулин. — Может быть, я вас в госпитале видел?

— Где?

— В Польше… Вы были в Польше?

— Нет… А вы там в госпитале лежали? — спросила она. Ей показалось, что он как-то даже засуетился.

— Немножко… — сказал он и увёл разговор в сторону.

И опять трёп. Расхорохорился совсем, развеселился. Выступает и выступает. И последний раз за вечер:

— Может быть, я вас в Гидрострое видел?

— А что это такое? — спросила она.

Ей всё было про него интересно.

— Это такая организация… Ну, не знаю, ужасно знакомое лицо… А почему вы так рано уходите?

— У меня у самой гости. Я вот Мызину помогла, а у меня у самой гости.

И ушла. Застолье стало громче и скучней.

…Они сидели рядом у пустого обеденного стола, и она боялась дышать. И он курил папиросы «Северная Пальмира», которые купил, ещё подъезжая к Москве. «Мама не знает, что я курю, шиковать так шиковать».

— Пойдём в загс, — сказал он. — Жениться.

Он ей объяснил. Завтра он уезжает. Ей жить негде — будет жить в его комнате. Иначе комната пропадёт. В Москву он вернётся неизвестно когда, а может, и никогда. Да и вообще теперь…

— Нет, — сказала она. — Ничего не нужно.

— А ничего и не нужно… Будет у тебя прописка. Это же фиктивный брак… Называется — фиктивный. Год пройдёт — от меня ни слуха ни духа — можешь разводиться… Слушай, выручи меня, живи… А то страшно как-то, что… в нашей комнате… чужие… где мама…

— Не стесняйтесь вы плакать… Не стесняйтесь… хуже так, — сказала она.

А он, хоть и стеснялся, теперь всё же заплакал. Ну, знаете, как мужики плачут? Кряхтят и скрипят, как будто шкаф перетаскивают…

— …Чего ты припёрся? — спросил Жигулин у Мызина, сидящего на краю дивана.

— Ты во сне рыдал как дитё, — сказал Мызин. — Вот я и проснулся.

— Это спьяну.

— Да ты и не пил ничего, я заметил.

— А кто эта женщина, которая тебе помогала?

— Доктор. Напротив живёт.

— Знаешь, на кого похожа?

— На кого?

— Помнишь, в сорок седьмом, когда мама умерла, я приехал с девчонкой?

— Ты обалдел? Я ж на твоей свадьбе гулял, забыл?

Молчание.

— Пять лет тебя ждала, идиота…

Жигулин поднялся и сказал:

— Врёшь… Почему же ты мне не написал?

— А куда?! — закричал Мызин. — Ты разве адрес прислал? С собаками тебя искать надо было?

— А потом? — спросил Жигулин.

— Потом наш дом сломали, она переехала.

— Куда?

— Не знаю! — закричал Мызин. — У неё своя жизнь, у тебя — своя… Жена, дети… Семья у тебя есть?

— Кто? — спросил Жигулин. — Ага… Когда взрывные работы заканчиваем, то все вместе фотографируемся… Я в центре при галстуке… У меня этих фотографий штук двадцать.

— Ты холостой, что ли?

— Ну.

— Тогда совсем дурак.

— Другой бы спорил… Я думаю, на кого она похожа, эта женщина, Валентина Михайловна. На ту девчонку она похожа, на жену мою однодневную.

— Опять ты дурак, — сказал Мызин.

— Почему?

— Это она и есть.

Жигулин засмеялся.

— Ладно, Мызин… Я уж как-нибудь себе сам жену найду… Не старайся…

— Смотри, а ведь не поверил.

— Не поверил.

— Ну ладно, — сказал Мызин. — Ты во всём прав.

И тоже засмеялся. Вот и поговорили.

Потом Жигулин услышал музыку из дома напротив и включил приёмник. Ему показалось, что это музыка из её окон. Он поискал волну и нашёл, и два приёмника заиграли в унисон. Потом там переменили волну, и Жигулин понял, что его испытывают. Он нашёл и эту волну. Сердце его бухало, как ему не полагается бухать. Там снова переменили волну, и теперь Утёсов пел старую песню о сердце, которому не хочется покоя. Жигулин заметался по шкале, потом догадался и кинулся из комнаты. Дверь в её квартире открыл мужчина в очках, с пластинкой в руках, с той самой…

— Валентина Михайловна скоро будет. Вы её гость?

— Я её гость.

— Входите.

— Я ошибся, — сказал Жигулин.

Он вернулся домой и запустил пластинку в угол. Потом собрал осколки и сунул под тахту.

Как он жил? Он не помнит, как жил. Как он работал? Он помнит, как он работал. Раньше работать и называлось — жить. Что-то перестал понимать Жигулин, сапёр-минёр, Жигулин Сан Саныч. И в таких тонких делах, как душевные, он оказался совершенно беспомощным. Если тебе оторвало ногу и вместо неё у тебя протез, имеешь ли ты право приехать к девушке, которую ты приобрёл на полустанке и на которой фиктивно женился, чтобы было ей где жить в Москве, потому что она москвичка? А почему ты не живёшь там же? Профессия такая, периферийная. А надо жить там, где для профессии лучше. А не из-за ноги ты не ехал? Из-за ноги. Из-за того, что хотел доказать себе и другим, что для такого орла, как Сан Саныч Жигулин, это ничего не меняет, не хотел приползать к женщине, перед которой появился спасителем-принцем немыслимым.

— …Кто принц-то, господи? Мальчика увидела, у которого в дом бомба попала, — сказала Валентина Михайловна. — Ладно, не хочет узнавать, не надо. Пусть едет с богом. В конце концов, мы и знакомы-то были сутки… Случай у нас редкий, а всё же случай. Сейчас мы раздумываем, а тогда лихие были очень. Отличный он, видимо, парень, всю страну объездил. Люблю, когда человек энтузиаст.

— Все не могут быть, — сказал женатый гость-сослуживец. — Кому-то надо и дома жить.

— А по-вашему, энтузиасты — это которые из дома удирают? — спросила Татьяна. — Тогда энтузиаст — это я. Правда, мама?

— Он же испугался, вот в чём правда-то. Взрывать не боится, а бормашины боится, вот и ходит беззубый. Что я, не знаю?

— Почему беззубый? — обалдело спросил женатый гость-сослуживец. — Он беззубый?

А ведь опять она права была, Валя Сорокина. А что особенного? За девятнадцать лет было время стать мудрой.

…А потом пошли в загс. Жигулин всех там уговорил. Ему уезжать завтра, мать умерла, жена в положении.

— Вы в положении? — спросила регистраторша Валю.

— Пятый месяц пошёл, — соврал Жигулин.

— Надо расписывать, — сказал зав.

— Молоденькие… — сказала регистраторша.

Потом Мызин ахал, и Алевтина его ахала и плакала, когда вечером свадьба состоялась — тихая, не то свадьба, не то поминки — вчетвером справили. Тортик маленький, коммерческий, водка пайковая и еда, которую Мызин из ресторана принёс.

— Я теперь ворую, — сказал Мызин. — Я теперь шеф-повар.

— А не воровать нельзя? — спросил Жигулин.

— Не пробовал, — сказал Мызин. — После работы мне заворачивают что осталось.

— А от чего осталось? — спросил Жигулин.

— Не знаю.

— Врёшь. Знаешь, — сказал Жигулин.

— Знаю.

— Больше не будешь воровать?

— Не буду!

— Никогда?

— Никогда!

— Не плачь.

— Я не плачу… А ты никогда не будешь воровать?

— Никогда!

— А пить?

— И пить!

— И курить?

— И курить!

— И будешь верным до гроба своей Алевтине?

— Навеки, до гробовой доски… А ты своей Вале… Спой песню отцову!

— Я забыл.

— Отцову песню забыл?!

— Нет!

— Тогда пой… Валентина, слушай, как твой муж песню отцову будет петь… Я его учил, а муж твой, Сан Саныч Жигулин, её не знал, не слыхал её от отца, муж твой, Сан Саныч Жигулин, потому что дружок мой, Санькин отец, на руках у меня помер в госпитале под Шяуляем. Вон куда нас занесло из-под Новороссийска.

— Не надо больше пить, — сказала Валя первые слова.

— Понимаю, — сказал Мызин. — Намёк ясен. Санька споёт, и мы уйдём. Весенние ночки короткие.

Валя опустила голову и стала думать о своём, и стала бояться предстоящего. Она не знала, что ничего из того, о чём она думала, ей не предстоит. А предстоит ей разлука со своим мужем, которая длится вот уже девятнадцать лет, а теперь он приехал не то больной, не то признаться не хочет, и надо ему про Татьяну рассказать, что она приёмыш из детского дома, и что был у Вали муж, но не сразу после отъезда Жигулина, а ровно через пять лет, и нерасписанный был, чтоб в комнату не прописывать, пять лет был, потом Валя сказала ему: