Сарыч с колокольчиком - Ирвин Кобб

К ферме Бристоу тоже нужно было повернуть налево! Но может быть, еще не поздно: надо быстро произвести расследование и похоронить тело — это самое главное. Судья Гэтерс то и дело заставлял констебля погонять лошадь, которая уже вся покрылась мылом и тяжело дышала.

Но вот экипаж прогромыхал по мосту, переброшенному через речушку, вытекавшую из болота, проехал небольшую рощицу — и перед ним открылся вид на ферму Бристоу.

Дом стоял на холмике посреди чистого поля и во многом походил на дом судьи, только был поменьше и не так заботливо выкрашен. Перед домом раскинулся широкий двор с тенистыми деревьями, огороженный частоколом, с перелазом в частоколе вместо ворот. Позади дома, за дворовыми постройками, был небольшой персиковый сад, а с правой стороны дома — скотный двор, пустой в это время дня, с кормушками, расположенными в ряд вдоль частокола. Двухлетний мальчик-негритенок, босой, в одной рубашонке и с непокрытой головой прилежно копался в песке под одной из кормушек.

Перед домом к частоколу было привязано с десяток лошадей, которые нетерпеливо махали хвостами, отгоняя мух, а на веранде толпилась кучка мужчин в одних сорочках с засученными рукавами. Старуха негритянка с повязанной цветным платком головой, поверх которого была надета старая мужская шляпа, выглянула из-за угла. Тощие легавые бродили по двору, беспокойно все вынюхивая.

Не успел констебль привязать лошадь, а судья уже соскочил с экипажа и необычно быстрыми шагами направился к дому. Мужчины на веранде степенно поздоровались с ним, считаясь с торжественностью момента. Впоследствии некоторые из них припоминали, какое выражение было в глазах судьи, когда он входил в дом, но в эту минуту у них отложилось это в памяти бессознательно.

Несмотря на то, что судья шел быстро, он чуть ли не последним вошел в дом — это тоже запомнилось некоторым — и, прежде чем войти, задержался на секунду и взглянул на безоблачнее небо, как бы ища признаков дождя. Затем поспешил вслед за фермерами, которые шли по узкому коридору гуськом, и вошел в довольно просторную комнату, где помимо других вещей находились кровать с высоко взбитой периной и домашний орган. Это была лучшая комната в доме Бристоу, сейчас она предоставлялась в распоряжение представителей закона, прибывших для расследования.

Судья выбрал себе самое большое кресло и поставил его посреди комнаты, напротив камина, перед которым была навалена куча сухих спаржевых стеблей. Констебль, как лицо официальное, занял место рядом с судьей, который должен был председательствовать. Остальные сидели или стояли там, где могли найти место, — все, кроме шести человек, которых судья наметил в присяжные заседатели при коронере. Они кучкой стояли у стены.

Судья сильно торопился. С какой-то нервной настойчивостью проделал он необходимые предварительные формальности. Жена Бристоу внесла и поставила в комнате ведро свежей питьевой воды и чашку, выдолбленную из тыквы, и как только она ушла, закрыв за собой дверь, судья тотчас привел присяжных к присяге и вызвал первого свидетеля, который, по-видимому, должен был быть и единственным, — старшего сына Бристоу. Паренек смущенно уселся в кресло с плетенным из тростника сиденьем, лицом к судье. Присутствующие, за исключением двух-трех человек, раз десять уже слышали его рассказ о том, как он нашел тело убитого, но сейчас, поскольку ему предстояло рассказать все под присягой, все слушали с таким вниманием, словно слышали все это впервые. Глаза всех были устремлены на свидетеля, никто не глядел на судью, и он тоже слушал молча, мрачно опустив голову.

Не успел свидетель дойти до половины своего показания, как вдруг судья, дико вскрикнув, вскочил на ноги и попятился. Он весь дрожал, глаза его выпирало из орбит, отвислый кадык на шее трепыхался, точно он был чем-то совершенно отдельным от тела. Констебль в страхе бросился к нему на помощь, но они столкнулись, и оба тяжело свалились на пол прямо перед камином.

Констебль с трудом поднялся на ноги и, склонив голову набок, удивленно оглядывался вокруг, но судья продолжал лежать на полу, лицом вниз. Он ударял ногами по шуршащим спаржевым стеблям, и его нечленораздельные, бессмысленные выкрики вылились наконец в слова.

— Я это сделал! — выкрикнул он не своим голосом. — Я это сделал! Признаюсь всенародно — я убил его! Он хотел разбить мою семью, я заманил его в болото и там убил!.. В спине у него найдете дыру… Я это сделал… я! Расскажу вам все по порядку, как было, только не пускайте сюда эту страшную птицу! О господи! Вы слышите, слышите? Вот она все ближе и ближе — она летит за мной! Не пускайте ее сюда, не пускайте!..

Голос его оборвался. Он закрыл лицо руками и в припадке низкого животного страха начал кататься по полу.

И тут все услышали то, что до сей минуты слышал лишь он один, — слабое «динь-динь-динь», приближающееся со стороны двора. Казалось, звон этот плыл в воздухе, частый тревожный звон, нисколько не напоминавший звон колокольчика на шее у коровы. Вот он уже в коридоре, вот звуки вплотную подходят к двери, и судья сунул голову под кресло.

Дверь широко распахнулась. На пороге стоял мальчик-негритенок, босой, в одной рубашонке, и, глядя на всех радостными, блестящими глазами, изо всех сил торжественно и гордо звонил в маленький заржавевший колокольчик, найденный им на скотном дворе.