Аденауэр. Отец новой Германии - Чарльз Уильямс

Плоды этой новой системы власти — с одной стороны, практически независимый от центра бургомистр, с другой — текущие из центра субсидии — со всей силой проявились после провозглашения Германской империи в 1871 году. Апогеем строительного бума стало открытие Кёльнского собора, строительство которого началось еще в раннем средневековье, в XV веке было прервано и возобновлено в 1842 году. В октябре 1880 года семейство Аденауэров стало свидетелем одной из самых пышных церемоний в истории Кёльна: на освящение собора прибыл сам кайзер. Улицы были заполнены восторженными толпами, бурно приветствовавшими своего монарха, который не преминул охарактеризовать все происходящее как новое подтверждение единства и мощи империи. Наверняка это театрализованное представление прочно запечатлелось в памяти четырехлетнего Конрада Аденауэра.

Кёльн обогатился не только новым собором. В начале 80-х годов вокруг города было построено оборонительное кольцо из двенадцати крупных фортов, соединенных валами и траншеями. В самом городе размещен 12-тысячный воинский гарнизон. Мотив «Вахты на Рейне» стал обычным для города. Улицы его были полны людьми в мундирах.

И еще одно новшество: в Кёльн пришел железнодорожный век. У подножия собора возник огромный вокзал, поезда с которого шли по всем направлениям: через Рейн, по вновь построенному мосту Гогенцоллернов, на восток, в далекий незнакомый Берлин, вверх по Рейну — в Бонн и Кобленц, вниз по течению, в Дюссельдорф и к промышленным центрам Рура…

Конечно, город еще не начал расти вширь, основным видом транспорта оставалась конка; экипажам было тесно на узких улочках — беспрерывно возникали пробки, стихийно возникавшие торговые ряды и рынки усугубляли толчею и беспорядок, пышным цветом распустилась уличная преступность. Город нуждался в твердой руке, чтобы направить в одно русло бьющую через край энергию. Время для этого еще не пришло.

«Отец не очень много рассказывал про это время», — вспоминает сын Конрада Аденауэра, Макс. Это можно понять. Воспоминания детства зачастую туманны. Кроме того, повторим: это было нелегкое детство. В многочисленных интервью Аденауэр всячески пытался подчеркнуть, как сильно он любил своих родителей (хотя и подчеркивал строгость отцовской дисциплины). Однако при этом всегда интонации его голоса становились еще суше, чем обычно. Чувствовалось, что это для него трудная, даже неприятная тема. Порой он признавал, что родители порой ссорились: оба были вспыльчивые. Но это самое большее, что он был готов признать, в остальном почти механически повторяя набор добродетелей, характерных для его отца: чувство долга, честность, трудолюбие и т.п.

Несомненно, все это присутствовало; иначе его отцу не сопутствовал бы успех в карьере. Но все это добродетели, направленные вовне. Много говорилось о родительском кодексе поведения, мало — о родительской любви. Это, конечно же, не случайно. Прусская дисциплина, а вовсе не рейнское эпикурейство правила бал в доме отца. Тем более Аденауэр считал необходимым подчеркивать свою рейнскую идентичность. Как бы то ни было, отец хорошо подготовил его к жесткому миру прусской действительности, с которым он столкнулся уже в школе. Но вот все ли сделали отец с матерью, чтобы развить в ребенке способности беззаботно смеяться, быть откровенным в, любви и дружбе, не заискивать, но и не навязывать свою волю другим? Тут уместно сомнение. Добрый юмор и открытые чувства редко посещали дом 6 по Балдуинштрассе.

ГЛАВА 2.

«GAUDEAMUS IGITUR JUVENES DUM SUMUS»[2]

Первый день в школе — это всегда психологическая травма для ребенка. Внезапно он оказывается один в чужом окружении, с ним по-другому говорят, к нему предъявляют совсем другие требования. Иоганн-Конрад по-своему готовил сына к новому этапу его жизни: он заранее прошел с ним всю программу первого класса народной школы, так что Конрад смог сразу поступить во второй, обогнав своих сверстников на один год. Но это натаскивание не могло заменить психологической подготовки школьника к переходу от семейного к общественному воспитанию. Такой подготовки малыш Конрад явно не получил, и это, конечно, немало осложнило его адаптацию к новым условиям. В начальной школе у него не было друзей, он отличался болезненной застенчивостью и впоследствии не любил вспоминать об этих трех годах своего раннего детства.

Помимо всего прочего, отец поставил перед сыном такие сложные задачи, решения которых не смогли к тому времени найти и взрослые. Короче говоря, речь шла о том, чтобы шестилетний ребенок сумел совместить освоение программы обучения в государственной школе с глубокой и страстной приверженностью католической церкви, отношения которой к государству были далеки от гармонии. 70-е годы XIX века стали свидетелем острого конфликта в политической жизни Германии, который получил название «культуркампфа». Канцлер Бисмарк, используя тот аргумент, что католическая церковь представляет собой «государство в государстве», провел секуляризацию школ. Священники были лишены нрава преподавать и сами должны были сдавать что-то вроде государственного экзамена на политическую лояльность.

Если говорить о главном изменении в системе образования, оно заключалось в том, что если ранее, когда школы были под контролем церковников, там больше заботились о том, чтобы ученики познавали вечные духовные ценности, и лишь во вторую очередь — правила немецкой грамматики, то отныне шкала приоритетов оказалась перевернутой. Результат оказался в целом позитивным. Постановка школьного дела в Пруссии с ее всеобщим обязательным обучением для всех мальчиков с шести до четырнадцати лет стала предметом восхищения самых рьяных радикалов в западном мире. На практике все выглядело, конечно, не так хорошо, как на бумаге: в сельской местности в классах было по восемьдесят учеников, да и в городах условия были неравны в зависимости от того, о каких кварталах шла речь. Тем не менее фактом было резкое повышение образовательных стандартов в преимущественно католической Рейнской провинции.

Ко времени, когда шестилетний Конрад пошел в школу, крайности «культуркампфа» были уже позади, и официальная программа отражала некий компромисс: в ней фигурировали и «богобоязненное поведение», и «любовь к отечеству» (в немецком лексиконе это более сильное понятие, чем простой патриотизм), и, наконец, «приверженность существующим государственным и общественным установлениям». Всю эту эклектику отец Аденауэра пытался вдолбить сыну, но для школьника-первогодка это было нелегко переварить, чем тоже можно объяснить масштабы того стресса, который он тогда испытал.