Охота на Кавказе - Николай Толстой

Вот идет он по площади, с непокрытой головой (шапку он или потерял или заложил), седой, блестящей на солнце. Белые, как лунь, волосы его развеваются по ветру. В руках у него балалайка, на ногах — черевики с серебром и кармазинные чинбары тоже с галунами. На нем надет засаленный, но непременно шелковый бешмет, с короткими, по локоть, рукавами, из-за которых торчат длинные рукава клетчатой рубашки. За ним тянутся его неизменные псы: Гуляй — чистый гончий кобель, Рябка — какой-то пестрый ублюдок, и, наконец, Лям — собака, не подходящая ни к какой породе, — собака невозможная, худая, старая, почти совершенно голая, с какими-то красными пятнами вроде очков кругом глаз, со странными пролежнями в виде двух камней, около хвоста. Чем питаются эти собаки, — неведомо; достоверно известно только то, что Епишка не кормит их. Несмотря на, то, эти собаки очень привязаны к нему и сопровождают его повсюду, особенно, когда он пьян. Он идет, то разговаривая с собаками, то распевая во все горло и играя на балалайке, то обращаясь с разными воззваниями к проходящим. Весьма замечательны его возгласы при встрече с женщиной: «Эй! ведьма! милочка! душенька! полюби меня — будешь счастливая!» Этим возгласам обыкновенно предшествует какой-то особенный, одному Епишке свойственный, гортанный звук, — что-то среднее между криком и ржанием, — и в этом крике, кажется, выливается вся душа его: так он полон жизни, страсти, и надежды, и отчаяния, — в нем и призыв, и угроза, и просьба. Потом старик, обыкновенно, тряхнет на балалайке и запоет какую-нибудь нелепую песню, вроде:

А дидили!Где его видели?На базаре, в лавке,Продает булавки!

и прочее.

У Епишки страшный грудной голос, удивительный для его лет; но от старости и беспутной жизни у него часто не хватает голоса: тогда он оканчивает песню молча, одним выражением лица и телодвижениями: губы его шевелятся, седая борода дрожит, маленькие, серенькие глаза так и прыгают, руки подаются вперед, широкие плечи округляются дугой, каждый мускул приходит в движение, ноги начинают выкидывать разные штуки, — вдруг, снова слышится голос, как будто вырывается из груди, — и Епишка заливается с новой силой и подпрыгивает, и подплясывает совсем не по летам своим.

Таков Епишка. Но когда он идет на охоту, дело совсем другое. Вот он отправляется на «сиденку», перед закатом солнца; ни одна собака нейдет за ним. Он пробирается задними улицами, около плетней, чтобы люди не видали и не сглазили его. На голове у него какая-нибудь шапчонка, едва прикрывающая его огромную, седую башку; на ногах особого рода черевики, огромные, белые, шерстью вверх, узкие чинбары, перевязанные веревочкой. Старый зипунишко перетянут ремнем; на ремне висят пороховая мерка- и кинжал, который, обыкновенно, у Епишки мотается за спиной. Тут же заткнут у него мешок: в мешке пульки, порох; кусок хлебца, живая курочка, которая может пригодиться ему завтрашний день, потому что, если бог ничего не даст ему на сиденке, он пойдет караулить ястреба. Поэтому-то, за плечом у Епишки, кроме ружья чуть не в сажень, сеть, намотанная на две длинные палки; кроме этого, с ним кобылка — для фазанов. В руках у него подсошки и конский хвост, чтобы отмахиваться от комаров. Во всех этих вооружениях старик на целые сутки отправляется на охоту, верст за семь от станицы. До места сиденки ему идти лесом, где непривычный человек не проберется и без ноши, а Епишка тащит на себе всю свою принадлежность. Все роды охоты, употребляемые на Кавказе, он знает превосходно, зато никак не может понять моей охоты, т. е. охоты с гончими.

— Что, батенька мой, у тебя за собаки?

— А что?

— Да что — черти, а не собаки. С ними разве можно убить? Ты убиваешь?.. а? Правда, ваше дело такое — убьешь зайчика, чекалку, кошку… дрянь какую… и довольно с тебя: я, мол, хожу для удовольствия! Да это ведь не охота! С этими собаками какая охота! Как вскочат в лес, какой черт им не попадется — лиса ли, заяц ли — они тянь! тянь! тянь! тянь! рады его целый день гонять, пока не убьешь… и за одним каким-нибудь чертом сколько ты, бедный, маешься, сколько зыку наделаешь!.. Тут потихоньку можно бы зверя убить, а он встанет да и пойдет себе! Дожидайся его! Он не дурак; будет тебе лежать тут! как же!.. Нет, батенька, с этими собаками тебе зверя не убить…

Епишка имел полное право говорить это: сначала я никак не мог убить из-под гончих зверя, пока не узнал хорошо местности. И, действительно, местность в Старогладковской очень затрудняет охотника: лес слишком обширен, тянется вдоль всего берега Терека, и во многих местах соединяется с камышами, которые идут далеко в степь, так что, можно сказать, он составляет два огромные, почти сплошные острова, — один ниже станицы, а другой выше, — оба изредка пересеченные маленькими полянами. Кроме того, лес этот так густ, что для охоты за крупным зверем надобно иметь, по крайней мере человек двадцать стрелков, а у меня, всего один охотник, неизменный мой Алексей (он же камердинер и повар, а в случае нужды, кучер, портной и оружейник). Мы охотиться ходили вдвоем, втроем, и, никак не больше, вчетвером, на зайцев, лисиц, чекалок, диких коз и фазанов.

Несколько раз брал я с собой Епишку; но он, как уже сказано, решительно не понимает охоты с гончими. Впрочем, очень хорошо зная места, он всегда брался заводить собак; но ни за что не мог я уговорить его, хоть изредка, посвистать или подать голос, чтобы и собака и охотники знали, где он и куда надо держать. Кроме того, собаки, которых он непременно берет с собой, постоянно сбивают моих, и охота кончается тем, что старик убьет одного или двух фазанчиков, которых собаки посадят на деревья, и только; потом Епишка начинает учить меня, как надо охотиться.

— Вот, батюшка, был у меня Мутродат — вот так собака! Вот с ним убьешь… Пойду, бывало, я с ним в лес: полезет он, сердечный, в чащу — только ты и видел его, — а сам сидишь себе на тропке да только слушаешь… вдруг — гавк!.. Вот уже тут только забегай: знаешь, что кабан или олень. Остановишься послушать, где он брешет, и опять забегаешь. А уж Мутродат не обманет… Что твои собаки! как напали на след, так и пошли — тянь! тянь! тянь! тянь! а зверь уж вон где! А Мутродат, бывало, идет тихо, как дойдет до зверя, тут только раз брехнет да опять пошел за ним, день целый проходит… Вот этак убьешь!..

Вот этого-то именно я сперва и не мог понять, как таким образом встретить и убить зверя. Раз и пошел я со стариком на охоту. Из собак его мы взяли одного Рябчика. Охотников же нас было всего трое: Епишка, Алексей и я. Но, как неопытный охотник, я был, можно сказать, только зрителем, да и пошел собственно за тем, чтобы иметь понятие об этом роде охоты.