Меч князя Вячки - Леонид Дайнеко

– Вот эта трава, – сказал Братило, доставая из-за пазухи небольшой мешочек. Не спеша, нахмурив темные брови, развязал его, осторожно, двумя пальцами, достал тонкие светло-зеленые стебельки.

Латгал, кажется, и дышать перестал. Протянул руку – взять травинку, понюхать ее, но Братило не позволил, спрятал свое чудо назад в мешочек, пояснив:

– Нельзя ее в чужие руки отдавать. Силу свою теряет от чужих рук. Только меня она слушается, трава эта заморская. И только ночью может пить ее больной человек, потому что она боится солнца.

– Так пойдем в опочивальню княжны Софьи… Скорее пойдем! Я провожу, – взволнованно воскликнул Стегис.

«Что ты делаешь, сынок? – неожиданно, в который уж раз, опалил душу Братилы голос матери. – Ты же сорвал эту траву на том берегу Двины. Это наша трава, не заморская. Нет у нее такой силы. Остановись, сынок».

Братило словно споткнулся на ровном месте, остановился. Сердце колотилось в груди, как пойманный в силки воробей. Стало тяжело дышать.

– Со мной пришел еще один человек. Я не могу лечить без него. Он, только он должен приготовить из травы чудодейственный эликсир, – сказал Братило. – Позови этого человека со двора. Там дождь, а он стоит, мокнет.

Латгал снял дубовый засов, открыл дверь. Густой шум дождя ворвался в каморку. Затрепетала и потухла свечка. Тевтон, как холодный ночной ветер, стремительно вошел во тьму.

– Сейчас я зажгу свечку, – волновался, неуверенно чувствуя себя в темноте, Стегис. – Только найду кресало.

Он начал шарить руками, чем-то стучать, что-то передвигать. Тевтон тем временем отдал Братиле щит и сулицу, которые тот оставил на улице.

Наконец латгал выбил искру, зажег свечку. Настороженно глянув на тевтона, спросил у Братилы:

– Кто этот человек?

– Это божий пилигрим из Риги. Хочет принять полоцкую веру, – солгал Братило. Латгал, казалось, поверил.

– Веди нас к княжне Софье, – приказал Братило. – Тебе же одному князь Вячка доверяет ключи и запоры.

Стегис двинулся было к двери, но вдруг остановился, показал рукой на меч тевтона и копье Братилы:

– Нельзя со смертоносным железом идти отведывать невинную душу. Можно напугать ангелов, ее охраняющих. Оставьте оружие тут.

При этих словах тевтон бросил молниеносный взгляд на Братилу, ждал его решения, сжимая рукоять меча.

– Нам можно, – уверенно сказал Братило. – Мы богово воинство, и наше железо никому не приносит зла. Веди, Стегис, если хочешь спасти княжну.

Они вышли из каморки латгала, прошли через княжескую трапезную, где пахло жареным мясом, по узкой каменной лестнице спустились в мрачное холодное подземелье. Капли воды, срываясь с невидимого потолка, часто падали сверху на лоб, на щеки. Латгал быстро шагал впереди, держа в руках свечку. Огонек свечки, слабый, неуверенный, вырывал из тьмы только небольшой кружок, в котором можно было увидеть под ногами стертые от времени каменные плиты.

«Идет твоя смерть, Вячка, – думал Братило, сжимая острую сулицу. – До тебя нам не добраться. Тебя, как псы, стерегут день и ночь верные вои. Но мы возьмем твою дочь, единственную твою радость. Мы переплывем с ней на тот берег Двины, в кустарник и камыши, и ты завтра же прибежишь туда, прибежишь один, без дружины, ведь ты любишь свою дочь. Я знаю, как ты любишь ее. И там, в зарослях, встретит тебя смерть».

Он, Братило, даже не знал, если бы у него спросили, за что он так люто ненавидел Вячку. Он уже привык к мысли, что обязательно должен убить его. Но за что? За то, что Вячка князь? Князей много, и Вячка не из худших. Из корня Рогволода, из полоцкого дома. За то, что Вячка молодой и красивый? Возможно. За то, что он удачливый, смелый? Тоже возможно. «Был бы свет, а мотыльки прилетят», – говорила когда-то мать Братилы. Пробираясь по мрачному подземелью, Братило, как ему казалось, начал понимать непростой смысл этих услышанных в детстве слов. Он был мотыльком и летел на свет, чтобы потушить его, этот свет, который всегда резал глаз, раздражал, портил кровь.

Вдруг латгал остановился, да так неожиданно, что Братило, отдавшись своим мыслям, налетел на него. Потухла свечка.

– Ты что, Стегис? – растерялся Братило.

– Значит, княжну хочешь вылечить? – вопросом на вопрос ответил латгал.

– Хочу.

– Траву заморскую привез?

– Привез. Ты же видел ее, Стегис.

– А богу в глаза не побоишься глянуть, когда твой час пробьет?

– Не побоюсь. Ты же меня знаешь. Зажги свечку, а то шею сломаем.

– Идти уже недалеко, – почему-то шепотом ответил латгал.

Они снова шагнули в темноту, снова звонко падали над ними капли воды, и вдруг Стегис резко рванулся в сторону, в нишу, которую знал лишь он один. Братило с тевтоном сделали шаг-другой вперед, и огромная каменная плита поплыла у них из-под ног, перевернулась. Даже не успев испугаться, ойкнуть, они полетели вниз, в колодец-западню.

Глава первая

(часть II)

Князь Вячка плохо спал в эту ночь. Немного вздремнул, словно молодой волк под кустом, и снова тревога подняла с ложа упругое крепкое тело. Он встал, до хруста в плечах потянулся, взял со стола серебряную баклагу с водой, отпил глоток, остальную воду вылил себе на руки, ополоснул ею лицо. Сон сразу же покинул его.

Последние ночи он спал очень мало. Болела дочь, пятилетняя Софья. С запада, от устья Двины, доходили плохие вести. Рижский епископ Альберт со своими пилигримами и рыцарями, судя по всему, сломил сопротивление ливов, крестил их старейшин, а сыновей тех старейшин взял в заложники. Тевтоны в нижнем течении Двины лихорадочно строили крепости, каменные замки. Альберт, правда, еще не собирает дань и церковную десятину с ливов. Ливы пока считаются данниками великого князя полоцкого Владимира Володаровича. Но что будет завтра? Что принесет новый рассвет?

Вячка подошел к окну опочивальни. Тысячами невидимых угрожающих глаз смотрела на него тьма. Где-то там текла Двина, широкая, стремительная. И тяжко было ему представить себе, что за несколько поприщ от Кукейноса тевтонские рыцари поят из нее лошадей.

Вчера с заборолов вои видели в небе огненное облако. Тихо проплыло оно над Кукейносом. Тихо, но неудержимо. Плохой знак для города, для дружины, для него, князя.

Он задумчиво погладил рукой холодное, блестящее от дождевых капель стекло, подошел к дочери. Софья спала в красивой, вырезанной из мореного дуба колыбели, привязанной белыми пеньковыми веревками к серебряному кольцу в потолке опочивальни. Светлые волосы рассыпались по алой подушке. На Софье была желтая шелковая сорочка, на правой руке, тонкой и смуглой, поблескивал браслет киевского синего стекла с золотыми прожилками. Лицо у девочки горело.

На полу опочивальни, прямо под колыбелью, лежа на медвежьей шкуре, спала кормилица Софьи холопка Тодора. Ее сухое пожелтевшее личико было блаженно-счастливо. Она тоненько посапывала носом.

Вячке не понравилось, что холопка видит счастливые мирные сны в то время, как маленькая хозяйка страдает от болезни. Носком зеленого сафьянового сапога он легонько наступил на руку холопки. Кормилица испуганно вскочила, отвесила Вячке поясной поклон, пропела надтреснутым сухим голоском:

– Многая лета тебе, князь-батюшка. И снова низко поклонилась.

– Смотри княжну, старая, – нестрого сказал ей Вячка. Он не сомневался в том, что кормилица, которая когда-то вынянчила и его, скорее умрет, чем допустит, чтобы Софью хоть на мизинец кто-нибудь обидел. Послушная верная рабыня. День и ночь молится за князя Христу, не забывая, однако, про Перуна и Дажьбога.

Вячка стоял посреди опочивальни, глубоко задумавшись. Старая Тодора, поправляя подушку под головой Софьи, краем глаза поглядывала на него.

Он был высокий, десяти вершков росту, гибкий в поясе, светло-русый, с короткой курчавой бородкой. Кости он был не широкой, но крепкой, упругой, созданной для тяжелого меча и походного седла. Одет в просторную зеленую рубашку из узорчатого шелка. Золотая гривна, знак княжеского рода, блестела на смуглой шее. «Телом – человек, 'душой – ангел», – думала о молодом князе старая рабыня. Она искренне чтила его, даже по-своему любила, но было в этой любви что-то от той, которой умная покорная собака любит своего хозяина.

– Не тревожься, князь, – еще раз поклонившись, сказала кормилица. – Травами и молитвами выгоним хворь из твоей дочки. А ты иди, иди в свою светлицу белодубовую.

Но тут проснулась, заплакала княжна Софья. Кормилица взяла ее на руки, прижала к груди, начала тихо напевать песню, которая звучала и звучит в черных избах смердов над рекой Полотой, над Двиной и Друтью:

Люли-люли, баю-бай, Усни, моя зорька.Если детка не уснет, Буду плакать горько.Люли-люли, надо спать, Засыпайте, глазки.Стану детку я качать, Рассказывать сказки.Люли-люли, надо спать, – Шепчет ветер волглый,Будут деточку качать Бабочки и пчелки.

Княжна успокоилась, но вскоре снова заплакала.