Восьмерка, которая не умела любить - Валерия Леман

— Она не экономистка, — заявил Заки, когда я описал девицу в деталях, — сценаристка или киноведка, точно не помню.

— При чем тут киноведки? — возразил я. — Там были одни экономистки. Когда ты видел, чтобы киноведческий факультет снисходил до экономического? У них слишком разный интеллект.

— Она сама мне сказала, что учится то ли на сценарном, то ли на киноведческом, — упорствовал Заки. — К экономисткам зашла просто купить травки, увидела меня, ну и… Сам понимаешь.

Я понимал. Трудно найти человека с таким же самомнением, как у Заки. Длинные ресницы, зеленоватые глаза и каштановые кудри моего друга, конечно, производят на девушек впечатление, но Заки все-таки сильно преувеличивает масштабы своего шарма.

Еще немного попрепиравшись, мы сошлись на том, что неглупую то ли киноведку, то ли сценаристку звали Светой и что у нее были чудесные длинные ноги. Впрочем, Заки не особо на них запал — во-первых, из-за высокого роста обладательницы оных, превышающего его собственный (приятель болезненно переживает, что не слишком высок), а во-вторых, он не любит умных девушек (сами отгадайте, почему). Таким образом, разговор перешел на просто красивых девушек.

— Умными хотят быть некрасивые или закомплексованные, — горячился Заки. — Зачем женщине ум и всякая там эрудиция? Ей достаточно быть красивой. Красивых все любят, а умных… Кому нужны умные?

— Не все так рассуждают, — возразил я. — Лично мне сто лет не нужны полные дуры, а послушать тебя, так всю жизнь ты общаешься именно с такими.

— Ну нет! — так и взвился Заки. — Я не говорю, что у меня совсем не было умных. Только с ними в конце концов всегда становится скучно. По крайней мере, почти со всеми.

Друг на мгновенье задумался. Потом улыбнулся.

— Бывают, конечно, исключения. Помнишь Касю? Она знала кучу умных вещей, но с ней никогда не было скучно. Если бы не та рыженькая, я бы, возможно, на Касе женился.

Заки еще договаривал фразу, а я внезапно почувствовал себя так, будто кто-то влепил мне хлесткую пощечину. Кровь прихлынула к носу, еще чуть-чуть — и закапает на стол: кап-кап-кап…

Кася! Тоже полукровка, выросшая в Москве. Правда, ее мать, обрусевшая полячка, никогда не учила дочку польскому языку. Во всяком случае, при мне Кася ни разу не говорила по-польски. Она была просто очень красивая, умная и обаятельная девушка, которая по непонятной причине влюбилась в придурка Заки. А еще талантливая — вся ее студия в подвале старинного особняка на Арбате была увешана удивительными фотографиями…

Вот именно! Я понял, почему при упоминании имени Каси у меня едва кровь не пошла носом: когда мы смотрели под утро кадры со злосчастной флэшки мертвеца, помещение, где проходила пьянка-гулянка, показалось мне смутно знакомым.

— Заки, — проговорил я, невольно чувствуя волнение, — я вспомнил. Там, на видеозаписи с флэшки, фотостудия Каси.

Заки уставился на меня круглыми мечтательными глазами. Быть может, в этот момент он впервые почувствовал, насколько серьезно все, что случилось ночью, касается лично его. Все это.

Все это

В жизни часто бывает: происходящее плавно, но твердо подводит тебя к тому, что ты хотел бы забыть. Так было со мной тем августовским ранним вечером, когда я сидел на террасе с рюмкой коньяка в руке, смотрел на розовеющий воздух сада, где все ароматы словно бы стали острее и ярче. Смотрел на деревья и цветы, чтобы не видеть Заки — человека, который однажды увел у меня милую, славную Касю.

Я познакомился с Касей, будучи в состоянии легкой депрессии по причинам личного характера. Было это под финиш первого учебного года во ВГИКе в доме одной моей давней подруги Татьяны, с которой в свое время нас связывал сумасшедший проект: открыть в Москве филиал голливудской студии «Парамаунт». Хозяйка сама подвела меня к молчаливой девушке с желтыми волосами, насплетничав перед этим, что та, несчастная, второй раз приходит сюда с парнем, изменяющим ей направо и налево. Он, мол, уже не отходя, так сказать, от кассы, подхватил тут кого-то и умчался.

— А она будто ничего не видит, сидит и курит в углу. Прикол? — сказала злая женщина Таня. И потом представила нас друг другу: — Ален Муар-Петрухин — ловелас и бездельник; Кася — фотохудожник.

Поначалу Кася не произвела на меня впечатления, тем более что я терпеть не могу страдалиц. А она как раз страдала из-за измен своего парня, это я понял сразу по тому, как вцепилась в меня, заведя бесконечный, лихорадочно-возбужденный разговор о романах Кортасара. Но больше в компании свободных девушек не было, а мне не хотелось возвращаться домой одному.

Нужно сказать, в те времена такой недавней и давно ушедшей беспечной юности расклад нашей жизни выглядел по-другому. Моя матушка еще не отважилась на отъезд в Танзанию и проживала с моей сестрой Ольгой (тогда еще школьницей) в доме, где сейчас обитаю я, а я предавался усладам быта в общежитии ВГИКа, в блоке номер девятьсот семь вместе с Заки, который в тот самый вечер по непонятной причине отсутствовал.

Ближе к ночи я привез Касю в общагу, где напоил ее кофе и коньяком. Она развеселилась, выкинула из головы своего изменщика и вдруг так похорошела, что в какой-то момент я уставился на нее дурак дураком, в изумлении задавая себе вопрос, где раньше были мои глаза.

Девушка походила на русалку — светлоглазая, длинноволосая, с какими-то осторожными и легкими движениями и с загадочной аурой. Как бы она ни смеялась, какой бы открытой и простой ни казалась, ясно ощущалось, что в свой мир, как в неприступный замок, Кася мало кого допускает, держа окружающих на четко определенной дистанции.

Новая знакомая меня очаровала — словно в какой-то момент накинула сеть, которую я не заметил. Мы проговорили до утра, уснув одетыми, по-братски обнявшись, на моем диване. Во сне я видел ее русалочьи глаза, слышал тихий смех, любовался профилем с прямым коротким носом, полускрытым желтоватой шелковой прядью.

К обеду мы проснулись и, поскольку было воскресенье, отправились гулять на ВДНХ. А потом Кася повезла меня на Арбат, в старинный четырехэтажный дом, где под самой крышей находилась ее маленькая квартирка, а в подвале — фотостудия, вся обклеенная черной бумагой, с серебряными звездами и луной из фольги на стенах и потолке.

Эти два дня, несмотря на всю свою невинность и целомудренность, остались в моей памяти трогательной и чистой love-story. Мы были, как дети, — говорили о пустяках, бродили по городу, покупали мороженое, целовались и обжимались, а до большего как-то не дошло. Мне казалось, то самое большое никуда не уйдет, даже интересно построить историю по старым канонам, не сводя все сразу к постели. Можете себе представить, я собирался познакомить Касю с мамой! Но тут наступил понедельник, девушке нужно было отправляться на работу в ее чертов журнал. А вечером у меня случилось расстройство желудка, и когда Кася постучала в дверь нашего блока, ей открыл негодяй Заки.

Злой рок, скажу я вам, сидеть в сортире, терзаясь унизительностью своего положения и слыша, как приятель вовсю клеит твою девушку. Я немедленно уловил особые интонации в голосе Заки и, что более печально, в Касином смехе.

Вечер прошел в ускоряющемся аварийном ритме — так автомобиль, потеряв управление, летит с горы. Я видел, что катастрофа неизбежна, об этом говорило все — их заговорщические взгляды и то, как оба избегали смотреть на меня. Под занавес Заки вывел меня в прихожую и, дав прикурить, интимным шепотом, якобы чувствуя неловкость от собственной подлости, попросил извинения «если что», поскольку Касе хочется остаться ночевать у него. Я сделал отчаянно-равнодушный вид, проговорив: «Отчего же, пользуйтесь апартаментами на здоровье».

Так началась черная страница моей жизни. Кася, выходя по утрам из комнаты Заки в его футболках и пижамных брюках, мило улыбалась, желала доброго утра, шутила и вообще вела себя так, словно между нами никогда не было ничего, кроме мороженого.

Я делал хорошую мину, но игра была не просто плохая — она была ужасная. Незадолго до того я по собственной глупости расстался со своей второй половинкой по имени Соня, которая теперь пользовалась свободой как хотела. И вот на тебе, только познакомился с милейшей Касей — как вновь облом.

Меня словно выпотрошили изнутри, и я ходил совершенно пустой. Ничто не волновало, ничто не казалось забавным или интересным. Как-то я даже подумал, что жизнь совершенно не имеет смысла, настолько она плоская и серая. Один шаг отделял меня от самоубийства, который не был сделан только из-за того, что мама свалилась с воспалением легких. Я вынужденно переехал в дом с петушком на флюгере — делать больной уколы, готовить ей всяческие снадобья, следить за успеваемостью Ольги и за нормальным развитием многочисленных растений в доме и оранжерее, следуя строгим инструкциям мамы. Так я увлекся ботаникой и излечился от несчастной любви.