Тосканский принц и канатная плясунья (Амедео Модильяни – Анна Ахматова) - Елена Арсеньева

Вообще говорили, что он способен увести любую женщину, какую только захочет. Франциск Ассизский свистом причаровывал птиц, ну а Модильяни очаровывал женщин. Каждому свое! Бывают такие мужчины, особенно среди темноглазых утонченных красавцев. Что и говорить, бывают! И «высвистывают» они себе – минутное веселье, а бедным доверчивым птичкам – погибель…

– Как можно работать в таком шуме? – спросила Анна, чтобы скрыть смущение.

Модильяни ответил так, как всегда отвечал женщинам (один из его приятелей даже записал эти слова, настолько часто они повторялись):

– Да, здесь тяжело… Я из Италии, где все дышит искусством. О Флоренция! Или родной мой город Ливорно… Меня тянет туда. Счастье там, и там здоровье… Но живопись сильнее. А только в Париже я могу работать – страдать, быть несчастным, но работать!

«Страдать, быть несчастным…» Анна не знала, что это уже начался знаменитый свист Франциска Аccизского. «Голос его как-то навсегда остался в памяти» – строка из ее будущих мемуаров. «Пьянея звуком голоса, похожего на твой» – строка из будущих стихов.

Слабея и пьянея от этого голоса уже сейчас, она взглянула на стакан, стоящий перед Модильяни, и художник вызывающе кивнул:

– Алкоголь отгораживает от всего. Уводит внутрь самого себя. Я пью не для веселья. Это тоже для работы…

Конечно, он лукавил. На Монмартре Модильяни предпочитал вдохновенья ради бегать за девочками, а не заглядывать на дно бутылок, ну а на Монпарнасе уже пил по-черному. Но это было полбеды. Еще в Ливорно – портовый город, ну что с него возьмешь! – он начал пробовать наркотики. А на Монмартре свел дружбу с художником-яхтсменом Пижаром, который обожал опиум и держал на дому небольшую курильню (в ту пору это еще не преследовалось законом). Выкурить у Пижара трубочку было даже признаком хорошего тона.

Фернанда Оливье, любовница и натурщица Пикассо, обитательница Монмартра, вспоминала через много лет: «Самые близкие друзья – когда сколько придет, – растянувшись на циновках, с удовольствием проводили здесь время в атмосфере утонченности и интеллектуальности. Гости попивали чай с лимоном, беседовали, колдовали в полутьме над пламенем опиумной лампы, подставляя на длинной игле белые шарики. Незаметно текли часы, создавалось ощущение близости и взаимопонимания…»

Впрочем, Модильяни предпочитал опиуму более мягкий гашиш в сочетании с алкоголем. Возможно, он был под кайфом, когда встретился с Анной. А может быть, в тот раз наркотиком оказалась она сама, не зря же потом он целых два года не мог «избавиться от зависимости» этой любви.

Наверное, вид у него был соответствующий. Да и Анна, конечно, стала сама не своя. Поэтому Гумилев, появившийся в это мгновение в зале, мигом понял, что случилось что-то неладное с его женой, с этой девой с печальным лицом: в тихом голосе слышались звоны струны, в странном взоре сливался с ответом вопрос… Он озлился, потому что чего-то в этом роде он ждал всегда. Ждал и боялся, что его предвидение сбудется! Поживите-ка с любимой, но не любящей женщиной – и тоже станете таким же провидцем.

Гумилев злобно сказал, что пора уходить из этого сарая. Разумеется, сказал по-русски. А Модильяни вдруг заговорил обиженно, сварливо, что просто свинство – говорить при нем на чужом языке. Что это дурной тон, c’est le ton mauvais!

Он не знал, с каким задирой имеет дело! Как ни плохо Гумилев знал французский, последние слова он понял! Гумилев захотел ударить этого омерзительно красивого бродягу в красном шарфе, но поступил иначе – высокомерно сунул руки в карманы и ответил… непереводимой игрой слов, понятной только истинно русскому слуху.

– Нам пора, – заспешила Анна, понимая, что эту натянутую тетиву – ревность мужа – нельзя слишком долго испытывать на прочность.

Модильяни поглядел с отчаянием:

– Где вы живете? Я увижу вас еще?

– Я сама приду сюда когда-нибудь, – сказала она, лживо улыбаясь и бросая быстрый взгляд в сторону Гумилева: мол, не пойми превратно, я говорю так всего лишь из вежливости. Но Модильяни получил другой взгляд, который вселил в него надежду: она придет, не обманет!

Улыбнулся – Гумилев с отвращением посмотрел на его яркие, словно плотоядные губы. Ударить бы… убить! Однако сейчас он чувствовал себя совершеннейшим ягуаром из своего же собственного стихотворения – тем самым, который крался к людскому жилью за добычей, но был очарован прекрасной, нежной девой с поступью лани, со взором королевы, в ярких подвесках, по которым скользил лунный луч, и утратил свою ярость, после чего достался, как шакал, в добычу набежавшим яростным собакам.

А она прошла за перелескомТихими и легкими шагами,Лунный луч кружился по подвескам,Звезды говорили с жемчугами.

Такими же самыми «тихими и легкими шагами» Анна потом тайно убегала от мужа (а он оставался в добычу яростным псам ревности) на свидания с поразившим ее в самое сердце художником. У нее не было подвесок с жемчугами – зато была шляпа с пером, а еще – купленное где-то на развалах блошиного рынка тяжелое ожерелье, по поводу которого Модильяни сказал:

– Les bijoux doivent кtre sauvages[1], – и захотел нарисовать Анну в них.

Когда это случилось? После той прогулки, о которой она обмолвилась в стихах лишь спустя три года, бесконечно возвращаясь к началу истории, беспрестанно вспоминая самые тонкие, самые острые, самые пряные – и самые мимолетные детали?

Перо задело о верх экипажа.Я поглядела в глаза его.Томилось сердце, не зная дажеПричины горя своего.

Безветрен вечер и грустью скованПод сводом облачных небес,И словно тушью нарисованВ альбоме старом Булонский лес.

Бензина запах и сирениНасторожившийся покой…Он снова тронул мои колениПочти не дрогнувшей рукой.

После одной из таких прогулок, во время которых он, конечно, тоже места себе не находил – зря она так, о недрогнувшей руке, в этой строке звучит обида разлуки, тяжесть лет, прожитых без него, – Анна и попала в мастерскую Модильяни.

Нет, это не был, вопреки легенде, знаменитый «Улей», построенный из остатков выставочных павильонов, которые купил скульптор-академист Альфред Буше, чтобы помочь бездомным художникам решить «квартирный вопрос». В «Улье» Модильяни только навещал приятелей, оставался у них, когда не имел собственной мастерской, а вообще-то он, Фудзита, Сутин и Липшиц жили в Фальгьер, называвшемся также красиво – «Вилла роз». «Пока стены его не покрылись грязью», – уточняет Жан-Поль Креспель. Это сооружение, вовсе не предназначенное для филантропических целей, принадлежало некой мадам Дюршу, владевшей также кафе на углу дома и улицы Фальгьер. Случалось, конечно, что славная хозяйка закрывала глаза на задержку с оплатой, но… В конце концов ее терпение лопнуло, и она выставила Модильяни за дверь. Легенда гласит, как судьба наказала ее: для починки матрасов она отдала сыну полотна Модильяни, оставленные ей в залог, а через несколько лет узнала, что погубила целое состояние.