Боль - Маурицио Джованни

В то время он был пухлым мальчиком маленького роста с живыми черными глазами, полными жизни, чья внезапная улыбка заставляла улыбаться других. И он был таким умным и быстрым, что вскоре это обернулось большой заботой для его родителей — сельскохозяйственных рабочих, у которых, кроме него, было еще восемь детей. Что они могли поделать с хитрым и ленивым мальчишкой, который всегда находил убедительный предлог, чтобы не работать?

На этот вопрос ответил священник их прихода. Хмурый ворчун стал все чаще звать мальчика помогать ему по мелочам, потому что хотел видеть рядом веселого, шаловливого ребенка. Так маленький Пьетро стал «Пьерино из церкви». Ему нравились полумрак и прохлада внутри, сильный запах ладана и то, как солнечные лучи проникают через цветные витражи высоких окон.

Но больше всего нравился мощный гулкий звук большого органа. Мальчик даже стал думать, что это голос Бога. Он понял, что не хочет жить нигде, кроме церкви, и тогда осознал, в чем его призвание.

Последовали годы учебы, в течение которых Пьерино сохранил любовь к ближним, к Богу и к музыке. И он делил свое время между этими тремя чувствами — помогал беднякам, по примеру святых, извлекал уроки из жизни и поддерживал религиозную музыку.

Теперь ему было сорок лет, и он уже десять лет служил помощником приходского священника церкви Сан-Фердинандо. Приход был небольшой по площади, но многолюдный. На его территории находились фешенебельные улицы и величественная Галерея, и, кроме того, лачуги кварталов, и лабиринт переулков над улицей Толедо. В центре территории располагался еще один храм, который языческим очарованием манил к себе простодушного дона Пьерино, — Королевский театр Сан-Карло. Его ни разу не впустили туда, но именно из-за театра дон Пьерино всегда отвечал отказом на поступавшие из Курии предложения стать священником в другом приходе, отговариваясь тем, что не чувствует себя готовым к этой должности. Он считал, что сам Бог послал ему в дар возможность видеть живое великолепие оперы, чувствовать, как пульсирует этот прозрачный чистый поток искусства, и наблюдать человеческие страсти, изображенные с такой красотой и силой. Сколько Бога было в слезах и улыбках на лицах зрителей в партере, на балконах, на галерее! Сколько человеческой любви и божественной благодати в музыке, которая брала за душу и уводила туда, куда не может добраться ум!

Поэтому он был очень доволен, что остается помощником у старого дона Томазо, который не мешал проявляться его огромной энергии. Уличные мальчишки очень любили дона Пьерино, хотя и насмехались над его маленьким ростом и приземистой фигурой. Они прозвали его «домовой», а по легенде, домовой — маленький коварный дух, надоедливый и иногда злой. Однако все хорошо знали и о том, что дон Пьерино сообщает властям об эпидемиях, то и дело вспыхивающих из-за плохих санитарных условий в кварталах. Поэтому вполне мог позволить себе единственную слабость — три часа радости пару раз в месяц. По этой причине добрый Лючио Патрисо стал для дона Пьерино самым важным человеком среди прихожан. Священник немного учил математике старшего сына театрального сторожа, а сторож за это пропускал его через вход со стороны садов в вечер премьеры. У дона Пьерино было постоянное место в театре — тесный угол за кулисами, откуда он мог смотреть спектакль, оставаясь невидимым, и откуда открывался такой великолепный вид, что священник не променял бы это место ни на какое другое во всем мире.

Он был на своем месте и 25 марта 1931 года, когда убили Арнальдо Вецци.

Ричарди не любил оперу, не любил места массового скопления людей. Там ощущения и чувства сплетаются в клубок и влияют друг на друга, в результате чего возникает некая субстанция, совершенно не похожая на людей, из которых она состоит. Комиссар по собственному опыту знал, что такое «эффект толпы».

Не нравилось ему и то, какими средствами пользуются в театре, выражая чувства. Он-то хорошо знал, что такое чувства. Лучше любого другого человека. Чувства переживают тех, кто их испытывал, они опускаются и поднимаются, как волна, опуская или поднимая все на своем пути. Он хорошо знал, что нет двух чувств, одинаковых на вкус, а страсть неоднозначна и имеет не столь очевидный облик. И у добра, и у зла тысячи лиц, всегда неожиданных и непредсказуемых.

Поэтому он презирал яркие костюмы, хорошо поставленные голоса и устаревшие слова, вложенные в уста бедняков, которые на самом деле едва не умирали от голода. Нет. Опера ему определенно не нравилась. И в театр он никогда не ходил, хотя знал, как тот выглядит снаружи в вечер незаурядного спектакля. В таких случаях, даже просто проходя мимо театра, Ричарди ощущал праздничное ожидание.

Сейчас комиссар вел за собой маленький отряд в составе Майоне и трех рядовых полицейских. Выйдя из Галереи, они оказались на верхней площадке короткой мраморной лестницы с перилами, которая спускалась на улицу. Ричарди увидел то же, что всегда, — внушительный и массивный Королевский дворец, изящный портик, по которому люди входили в театр, справа — огни на площади Триеста и Трента и кафе, полные веселья и жизни. Он услышал приглушенные звуки музыки и смеха. Слева, кроме Анжуйского замка и деревьев на площади Ратуши, грохот моря в порту.

Но пространство перед театром было не таким, как обычно. И разница бросалась в глаза.

Сотни неестественно притихших людей толпились перед главным входом, не обращая внимания на ветер, со свистом пролетавший через узкий портик. Мужчины, одетые с величайшей элегантностью, женщины в длинных вечерних платьях кутались в верхнюю одежду и придерживали шляпы, чтобы те не улетели. Дети в лохмотьях вставали на цыпочки — на кончики голых, обмороженных пальцев, стараясь хоть что-нибудь рассмотреть. Ни звука, ни слова, только жалоба ветра. Даже лошади, впряженные в ждавшие на улице кареты, не фыркали и не стучали копытами. Торговцы с тележками не предлагали жареные каштаны и сладости. Газовые фонари на фасаде театра бросали пятна света в толпу и вырывали из темноты широко раскрытые глаза, жаждавшие подробностей, меховые воротники и развевающиеся на ветру шарфы.

Появление полицейских подействовало на толпу как камень, брошенный в воду. Люди расступились перед ними, раздался гул: «Что случилось? Что за несчастье произошло? Почему полиция, как всегда, опоздала?» Двое мальчишек робко пытались захлопать в ладоши. В просторном и роскошном вестибюле театра было светло как днем и тепло. Здесь комиссара окружили журналисты, служащие театра и зрители. Говорили все сразу, и поэтому ничего нельзя было разобрать. К тому же Ричарди и Майоне хорошо усвоили свой прежний опыт и знали, что действительно ценная информация добывается с трудом и в борьбе с молчанием.

Ричарди разглядел среди собравшихся маленького мужчину во фраке, который подпрыгивал, словно вращался в круге, и обильно потел. Театральные служащие в униформе беспокойно смотрели на него, поэтому комиссар решил, что это не последний человек в театре.

— Синьор уполномоченный… простите, синьор комиссар… такая трагедия… — бессвязно забормотал влиятельный коротышка. — Чтобы что-то подобное случилось здесь, в Сан-Карло… Заверяю вас, никогда в жизни… Никогда на памяти людей…

— Пожалуйста, успокойтесь. Мы уже здесь. Представьтесь, пожалуйста.

— Но… Я герцог Франческо-Мария Спинелли, управляющий Королевским театром Сан-Карло. Или вы меня не узнали?

— Действительно не узнал. Прошу вас, отойдите в сторону, здесь очень суматошно, — холодно ответил ему Ричарди.

Трое полицейских и Майоне в это время удерживали на расстоянии толпу любопытных. Управляющий воспринял этот ответ как пощечину, беспокойство на его лице сменилось обидой. Два служителя в униформе переглянулись, еле сдерживая смех, и маленький управляющий тут же усмирил их ледяным взглядом. Потом с надменным изяществом повернулся на месте и направился к мраморной лестнице. Люди, теснившиеся на ней, расступались, словно Красное море перед Моисеем-карликом.

6

Патрисо, сторож, который дежурил у входа со стороны садов, с тревогой огляделся.

— Проходите скорей, дон Пьерино. Нельзя, чтобы вас увидели. Если заметят, что я впускаю вас, да еще в вечер премьеры, мне не поздоровится. Поторапливайтесь, вы же знаете, куда идти.

Дон Пьерино улыбнулся. Он был счастлив, как ребенок в кондитерской. С неожиданной ловкостью подтянув свою рясу выше лодыжек, быстро взбежал по главной лестнице, сначала повернул направо, потом свернул в коридор балконов и стал подниматься по узкой лесенке, которая вела на подмостки. Там он остановился на маленькой площадке и протиснулся в нишу, из которой мог видеть с одной стороны коридор, куда выходили двери артистических гримерных, и лестницу, по которой актеры поднимались на сцену, а с другой — почти всю сцену. Ему приходилось вытягивать шею и вставать на цыпочки, чтобы взору открылся великолепный вид. Он стоял лицом к зрителям, будто был рядом с певцами, но при желании мог видеть и непрерывный труд за сценой. Священник задержал дыхание и приготовился наслаждаться «своим» вечером.