Умершая - Борис Лазаревский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как здесь всё изменилось! Будто весь город населён другими жителями. Такой же красавицей осталась только природа, но людям не до красоты…
Витю я, до сих пор, видел только два раза. Один раз она пролетела по улице на рысаке с каким-то бритым человеком. Я успел заметить, что у него огромный нос, большие чувственные губы, и он крепко держит Витю за талию. В другой раз, утомлённый бессонной ночью, я спал, после обеда, у себя в кабинете. И мне почудился её голос. Я поднял голову. Было несомненно, что Витя у нас, в столовой. Я оправился и вышел. Витя не улыбнулась и поцеловалась со мною поджатыми губами. Я сел на подоконник и молча смотрел.
Что-то совсем новое было в этом когда-то милом лице. Вся кожа на нём и особенно нос были в пудре. Из-под шляпки выглядывали мелко-мелко завитые, сожжённые волосы. Глаза точно выцвели и смотрели не то вызывающе, не то презрительно. На руках было очень много колец, как у только что вышедшей замуж лавочницы. И голос стал у Вити другой. Вместо обыкновенного „да“ она тянула „дэ“, — точно кавалерийский юнкер. Она жаловалась, что у неё совсем нет времени: „Пока встанешь, причешешься, а там уж и обед“.
В этот вечер я хотел её проводить и расспросить подробнее, что она делает и как живёт. Витя двумя фразами дала мне понять, что живётся ей очень весело, а разговаривать со мною и даже идти рядом у неё нет никакого желания. Я вернулся.
13 июня 1905 года. Год на востоке даёт себя чувствовать. Нервы никуда не годятся. Ночью я раза два плакал, и сам не мог сказать, о чём и о ком. Приятель доктор убедил меня и жену уехать на хутор и, вообще, быть подальше от всяких впечатлений.
Тополи, и цветы, и бесконечный, ещё не весь скошенный луг, который виден с нашего балкона, — всё это также красиво, как и три года назад. Но люди другие. Крестьяне всегда равнодушные ко всему, что не касается земли, заходят ко мне и просят рассказать о войне. Я не могу. Это меня слишком волнует.
На прошлой неделе вернулись домой два искалеченных солдата, они расскажут больше и яснее.
Да, хорошо здесь, а меня тянет в город. Я никогда не любил газет, а теперь тоскую без них и злюсь, что почта приходит сюда только два раза в неделю.
11 октября 1905 года. Я всего три месяца не был в городе, но он опять изменился точно за целый год. У всех озабоченные лица. Подковы казачьих разъездов цокают по мостовой не только ночью, но и днём. Ещё на вокзале я спросил артельщика, почему здесь так много солдат.
„Жидов били“… — ответил он и улыбнулся.
На улицах было тепло, и ходило много народу как на Пасхе. На тротуарах виднелись шелуха подсолнечных семечек. Публика встречалась не совсем обыкновенная. Какие-то салопницы с узелками. Гимназические педеля с девицами. Пьяные физиономии в чёрных сюртуках без пуговиц. Похожие на лакеев из богатого публичного дома франты в котелках и модных пальто, и все улыбаются, а мне кажется, что каждый из них облизывается как кот, только что натешившийся мышью и затем ею же и позавтракавший. Где-то играла музыка. Я отвёз вещи домой, пообедал, купил газет и долго читал.
Вечером мне захотелось увидеть Витю.
Вся семья была в сборе. Пришли обе тёти и ещё две пухленькие похожие на приказчиц из булочной барышни. Одна из них аккомпанировала, а Витя пела:
„Забыты нежные лобзанья“…[1]
В столовой раздались мужские голоса.
— Понимаешь, старый Молохомович совсем сбесился, выпер их из дверей, расставил руки и кричит: „Ой, ой, не ходите, ой, не ходите!..“ Ну а тут Колька Жданов как цокнет его палкой по зубам, так у жида во рту каша и сделалась. В это время зеркальное окно трах!.. А со второго этажа, из окон пух так и летит, — как из веялки пыль…
— Это что, — перебил другой голос, — вот в Одессе, там, говорят, жиденятам в голову гвозди вбивали.
Вошли тётя Женя и мамаша с газетой в руках, и обе стали прислушиваться. Тётя Женя пощипала бородку и вдруг с отвращением произнесла:
— По моему, это излишняя жестокость. Просто нужно издать такой указ, чтобы все жиды шли и садились на баржи, вывезти эти баржи в море и потопить, — это будет скорее и вернее…
— Ты сестра тоже не права, — сказала мамаша. — Пусть все бы они выехали куда-нибудь в Сионское царство или по крайней мере туда поближе, например, в Скандинавию… И даже у нас, поверьте, их никто бы и пальцем не тронул, если бы они сидели смирно. Это они ведь конституцию выдумали. А я не хочу конституции. Это значит, чтобы все мужики стали умными и потом начали грубить. Нужно же кому-нибудь и глупым быть…
Я вышел в гостиную, Витя уже перестала петь. Она сидела на диване и, положив нога на ногу, задумчиво и внимательно смотрела на свою туфельку.
— Ну и разговоры же у вас! — сказал я.
— Это про жидов? — спросила Витя.
— Да.
— Так им и нужно.
— Как бы там ни было, но ведь они — люди и имеют такое же право на жизнь как и ты.
— Это не люди, а черти.
— А ты чертей видела?
— Идите, идите, я не желаю с вами разговаривать.
Я действительно скоро ушёл.
На следующий день я долго сидел в кабинете и писал всё это. Когда свечерело, и верхние кирпичи домов стали розовыми, я отправился погулять. Везде было шумно, людно и весело. На противоположном тротуаре главной улицы вдруг мелькнула знакомая шляпа.
Витя улыбалась и быстро ступала рядом с каким-то штатским в котелке. Слева от неё шёл толстый офицер, сзади бежал рысью и что-то говорил очень низенький студент с очень высоким воротником. Скоро все они потерялись в толпе.
Почти машинально ступая ногами, я дошёл до железнодорожного полотна, где гулял когда-то ещё гимназистом. Я поднялся на насыпь и остановился. Впереди на горе раскинулось кладбище. Солнце только что зашло, и весь фон стал тёмно-фиолетовым, богатые памятники, из тёмного мрамора, и часовни слились с ним, зато белые деревянные кресты бедняков выступили особенно резко.
Я вспомнил Любу. Как-то не верилось, что её кости и полуистлевшее платье зарыты там под одним из холмиков. Мне казалось, что она не умерла, а только уехала куда-то в другой далёкий город, где нет погромов, где люди живут больше знанием, чем животными инстинктами, и ей не хочется писать сюда тем, которые всё равно не поймут ни её, ни той другой жизни…
И хотя я видел Витю всего полчаса назад, мне всё казалось, что умерла не Люба, а, именно, она, Витя, и никогда больше не воскреснет, потому что чудес на этом свете не бывает».
1906
Примечания
1
А. В. Ленин «Забыты нежные лобзанья…» Прим. ред.
