Окружность головы - Влодзимеж Новак

В обеденный перерыв Халина Виташек отлучилась с работы, чтобы накормить детей. Она жарила картофельные оладьи. Жили они тогда у родственников в Острове. Жарит она, значит, оладьи, а тут дети кричат, что пришла какая-то женщина с девочкой, у которой на шее картонка. На картонке было написано, что это Алодия Виташек и адрес, ну прямо как на посылке. Они стояли и улыбались друг дружке. Алодия не понимала по-польски. В конце концов, девочка сказала поседевшей матери по-немецки: ты была моложе и блондинка.

Оладьи пригорели.

Дарья вернулась из Австрии месяц спустя, под Новый год. Сохранился протокол «приема-сдачи»: номер транспорта 0/138, кто сдает ребенка, кто принимает, подписи, личные вещи — чемоданчик с кулечком (игрушки).

— Ах, я хорошо это помню. — Дарья Виташек, по мужу Войтович, живет в Быдгоще, работала учительницей, сейчас на пенсии. — Это были две фигурки, я получила их в подарок от Деда Мороза. Белая фигурка святого и черненький чертенок. Вот с этими святым и чертенком я и появилась у мамы.

Она помнит, как они с мамой поехали в Познань к тетке, у которой Дарья жила в первые годы оккупации.

— Маме было интересно, найду ли я дорогу, потом они с тетей стали спрашивать, что я из того времени помню. Я говорила, где была кухня и как я во дворе покалечила палец. Тетя кивала, а мама радовалась. Она ведь тоже хотела убедиться, что эта щебечущая по-немецки девчушка действительно ее дочь. Все совпадало, только когда я заспорила, утверждая, что возле дома был пруд, обе они огорчились. Но тут тетя вспомнила: «Ну да, это была огромная воронка, оставшаяся от бомбы и полная воды».

Алодия: В доме царила страшная нищета, мама одна, с пятью детьми. В Познани все разграблено. Я ходила в польскую школу, не зная ни слова по-польски. До окончания начальной школы говорила еще с немецким акцентом. К тому же берлинским, гортанным. У Дарьи акцент был более мягкий, австрийский, легче переносимый для польского уха. В те времена слух у всех на немецкую речь был обостренный. Не было человека, который бы не потерял кого-то из близких. А тут приезжает этакая маленькая немчура и стрекочет по-немецки. Дети меня страшно доставали. Помню постоянное свое смущение, напряженность и себя с пылающими щеками, а в классе — взрывы хохота. В Стендале я была бойким ребенком, уверенным в себе. А тут мы с Дарьей замкнулись. Замолчали. Для нас война еще не кончилась. Сестры и братишка нас тоже не понимали. Маме приходилось переводить — она знала немецкий. В один прекрасный день мы с Дарьей решили бежать обратно в Германию. Наши перешептывания услышала старшая сестра и пожаловалась маме.

Дарья Войтович: Когда я заговорила по-польски? Это было весной 1948 года, я училась в четвертом классе. Мне предстояло идти к первому причастию и исповедоваться. К исповеди готовилась и старшая сестра, мы вместе готовились. С той только разницей, что она перечисляла свои грехи по-польски, а я по-немецки. И вот стою я возле исповедальни на коленях и вдруг слышу, что исповедуюсь-то я по-польски. К немецкому языку у меня на всю жизнь осталось отвращение. В лицее я выбрала латинский. В Политехническом пару семестров снова пришлось учить немецкий, но он у меня как-то не пошел.

Алодия Виташек вытаскивает из шкафа очередную серую папку.

— Нет у меня сил ее раскрывать, вы уж сами посмотрите, — она опускается в кресло. — Извините, я веду себя как дикарка. Мы обе с Дарьей дикарки, поэтому так хорошо понимаем и любим друг друга, очень-очень. Понимаете, такой разлад в середке, до разрыва сердца. Может, если б нас перестали спрашивать, если б нам не приходилось все время возвращаться памятью в те годы, мы бы, возможно, успокоились. Но нас спрашивают и спрашивают, вот и вы тоже…

Mutti постоянно писала письма, сначала Халине Виташек, потом своей любимой Алисе. Приглашала к себе. Алодия-Алиса поехала к ней только спустя девять лет, в 1957-м. Супруги Даль жили уже в Западной Германии.

— Должна была пробыть у них долго, но вскоре уехала — школа закончена, и я решила поступать в институт. К тому же я уже не чувствовала себя в этом мирке своей. Немецкий забыла. А знакомые и соседи Далей, в основном переселенцы из Гданьска, с так называемых возвращенных земель, смотрели на польку волком. Выдержала я там только один месяц. Mutti так тепло ко мне относилась, так радовалась, что я с ней, а меня изнутри как заморозило. Не любила я, когда она меня обнимала. Не хотела спать с ней рядом. Позже, за те четырнадцать лет, когда я стала приезжать к ней по два раза в год, мы снова сблизились. Она жила моей жизнью. Интересовалась всем, что меня касалось. Когда у меня родились дети, радовалась, что теперь у нее есть внуки. Мои дети были одеты как куколки — она вязала им одежду, присылала посылки.

Алодия достает фотографию: две улыбающиеся седые женщины в обнимку.

— Это моя мама, а это Mutti. Она навестила нас в 1969 году. Как же они с мамой полюбили друг друга. Постоянно обменивались очень теплыми письмами. Однажды мама мне сказала, что, если бы раньше познакомилась с госпожой Даль и знала, как настойчиво та искала Дарью, чтобы мы с нею вместе воспитывались, быть может, я бы осталась в приемной семье. Ведь маме было очень трудно поднимать пятерых детей, она даже не получала на нас пособия, потому что папа был аковцем [7], то есть врагом Народной Польши. Ничего не поделаешь, так жизнь складывалась. Mutti умерла в 1971 году, Vati (папа) — в 1980-M, а мама — в 1985-м.

В спальне Алодии Виташек над кроватью висит портрет внучки; недавно рядом с ним пани Алодия повесила старую фотографию в рамочке — маленькая Алиса в Стендале. Девочки на снимках примерно одного возраста и немного похожи.

3а отсутствием доказательств

В апреле 1969 года возле Чертова источника побывал Анджей Зентарский, судья, член Кошалинской комиссии по расследованию гитлеровских преступлений. Он вел следствие по делу о преступной деятельности «Лебенсборна» в Полчине. В показаниях троих бывших служащих «Лебенсборна», которые предстали перед Нюрнбергским судом, он нашел информацию о польских детях из Края Варты [8], подвергшихся онемечиванию в померанском Heim’e. Зентарский занялся поисками свидетелей. Ему удалось найти двух насильно угнанных в Германию поляков, служивших в «Лебенсборне», которые рассказали то, что слышали во время оккупации от местных немцев. «Приезжавшие в ‘Лебенсборн’ оплодотворять женщин эсэсовцы были все, как на подбор, высокие и голубоглазые. Они прогуливались с женщинами по городу и лебенсборнскому парку». Немецкие же историки утверждают, что все это обычные фантазии, порождение народной молвы, с самого начала сопутствовавшие «Лебенсборну». В 1945 году организация «Источник жизни» старательно ликвидировала все документы. После войны ремонтировавшие поместье «Борково» рабочие нашли только коробку со стеклянными пробирками, на которых были надписи с польскими, чешскими и немецкими фамилиями. Судья Зентарский вызвал «на осмотр места происшествия» также и Алодию Виташек. Но она немногое помнила. Что может запомнить шестилетний ребенок? Террасу с выставленными на солнышко колясками с младенцами. Игровую комнату с огромным полукруглым окном, скамейку, на которой вместе с другими детьми она сидела в ожидании своей Mutti.

Спустя три года дело за отсутствием доказательств было прекращено.

«Лебенсборн»? — ничего плохого

Летом 1941 года в Полчин (в то время Bad Polzin) приехала немка из Берлина, Эллен Лундт. Здесь она собиралась родить внебрачного ребенка, отец которого, женатый австриец, служил на торпедоносных катерах. Эллен хорошо запомнился вид из окна главного здания «Лебенсборна». В шесть утра медсестры уже начинали расставлять в парке коляски с грудничками. Ровными рядами стояли белые колыбельки с чистенькими простынками, а вокруг зелень, яркое солнышко. Благодать и безопасность.

В вестибюле висела фотография рейхсфюрерин Гертруды Шольц-Клинг, председателя объединения всех женских организаций Третьего рейха. В других Heim’ах на стене обычно был портрет матери Гитлера, «самой прекрасной из всех немецких матерей». Патриотичные немецкие матери отмечали ее день рождения (12 августа) по особо торжественному ритуалу. Политзанятий Эллен не помнит, хотя головной офис в Мюнхене требовал от директоров Heim’oв регулярных отчетов и разрабатывал специальные программы: совместные чаепития, прослушивание выступлений фюрера по радио, народные песни, краткий курс противовоздушной обороны, речи Геббельса, народные песни… Матери расово полноценных детей должны иметь «расовое», национал-социалистическое мировоззрение.

Сегодня восьмидесятивосьмилетняя Эллен Лундт, как и большинство матерей «Лебенсборна», не видит ничего плохого в организации, которая помогла ей родить двоих детей — сына в Bad Polzin и дочь в Heim Harz в Вернигероде. Тогда она не знала, а сейчас не хочет помнить, что эта якобы в высшей степени гуманная организация была одним из центров расовой гигиены и находилась в ведении ведомства СС, а после войны ее признали преступной. Эллен, кажется, припоминает, что, прежде чем она попала в Полчин, «Лебенсборн» проверил расовую чистоту ее и австрийского моряка. В специальной анкете был даже пункт о густоте волосяного покрова, ибо, чем меньше на теле волос, тем больше оснований считать тело арийским. Фамилии матерей и список отцов хранились под строгим контролем в Мюнхенском головном отделении «Лебенсборна». Расово неполноценные женщины не могли рассчитывать на место в Heim’e, а «неудавшиеся» дети уничтожались.