Журналюга (СИ) - товарищ Морозов

— Ну, это ты, Сашка, загнул! — грубо перебил рассказчика блондин. — За что же им такие деньжищи? Мой дед вон — целый академик, доктор наук, преподает в вузе, и то всего четыреста с чем-то в месяц имеет. Хотя он уже старый, всю жизнь, считай, наукой занимался! Заслуженный человек, награды имеет!

— Не вру я, Вовка! — с жаром произнес полненький Сашка. — Честное слово! Были такие зарплаты! Пашка, скажи ему ты!

— Верно, — кивнул Паша, — если человек где-нибудь на самом Севере работает да еще в глухой тайге, скажем, в особо трудных условиях, то так платить могут. Геологам разным, буровикам, нефтяникам… Тем, кто важные месторождения для государства разведывает, а потом их осваивает. Но особенно тем, кто работает на золотых приисках. Вот там действительно деньги большие зарабатывают! Но и труд там адский. Вкалывают по несколько месяцев подряд, почти без выходных, вахтовым методом, а потом получают на руки сразу кучу денег.

— И все их тут же спускают! — вклинился Сашка. — Отец рассказывал: у этих бичей самый шик был — пойти в ресторан и всех в зале угостить за свой счет. Или же заказать для себя и гостей всё меню…

— Это как? — не понял Вовка.

— Заказать все блюда, что есть в списке, — пояснил Сашка. — И гуляли там по несколько дней, пока деньги не кончались. А потом снова нанимались на работу, ехали в тайгу на вахту… Совсем как этот Коновалов! Сначала работает, а потом все прогуливает с дружками! Пустой человек, никчемный: у него ведь ничего не было — ни жены, ни семьи, ни смысла в жизни. Натуральный бич!

— В принципе, верно, — согласился Паша. — Ты все правильно понял. Именно так Коновалов и жил. Я тоже читал этот рассказ…

— Вот видишь! — обрадовался поддержке Славка. — А Галинка стала кричать, что я ничего не смыслю в творчестве Горького, что этот Коновалов — символ свободы, что для него невозможно жить, как все, что его пьянство и бродяжничество — это якобы форма протеста против царского режима, душившего всё живое, что он чуть ли не революционер… Поэтому и умер сразу в тюрьме — от тоски и несвободы.

— Ага, выходит, дядя Петя, что тринадцатой квартире живет, — мрачно заметил Вовка, — тоже революционер? Он после аванса и зарплаты несколько дней не просыхает, пока деньги не закончатся. А потом снова за работу принимается.

— Короче, Галинка разоралась и поставила мне «два»! — мрачно закончил Сашка. — А за что, спрашивается? Сама же всегда требовала, чтобы мы свое мнение высказывали. Ну, я ей и высказал… А вышло так, что я же и дураком оказался!

— Эх, Сашка, — вздохнул Вовка, — вот вроде ты уже почти взрослый человек, шестнадцать лет, а рассуждаешь, совсем как мелкий пацаненок. Нельзя учителям — и вообще взрослым — говорить то, что думаешь! Никогда! Никому! А надо только то, что они сами хотят от тебя услышать. Или что в учебнике написано. Учителя ведь, как и все старшие, только для вида твоим мнением интересуются, а на самом деле они всё давно уже решили и по полочкам разложили. И очень не любят, когда с ними спорят. Поступай так, тогда и будешь нормальные оценки получать, круглым отличником станешь — как наша Верочка Сагина. Выйдет, гордость наша, к доске, отбарабанит то, что в книжке прописано или что учитель на уроке долбил, и садится потом с «пятеркой». Все в школе ее любят, в пример другим ставят. Комсорг класса, идет за золотую медаль, потом в МГУ хочет поступать, на истфак. И, скорее всего, поступит — с такими оценками и ее тупым упорством. А ты так и останешься на всю жизнь вечным спорщиком и неудачником…

Паша внимательно посмотрел на Вовку: вроде бы самый обыкновенный парень, школьник-старшеклассник, а рассуждает как вполне уже сформировавшийся, взрослый человек, хорошо знающий жизнь. Что же, это тоже неплохой способ устроиться и сделать карьеру — ни с кем не спорить, повторять только то, что нужно. А также когда и кому нужно.

Хотя, честно говоря, позиция Сашки нравилась ему куда больше — своею честностью и искренностью. Тот говорил действительно то, что думал, что чувствовал. Хотя в жизни ему действительно придется трудно, подумал Паша, набьет себе шишек. Пока не поумнеет.

Поднялись по белой каменной лестнице, подошли к дверям школы. У них стояли дежурные с красными повязками, проверяли, все ли взяли с собой сменку и дневники. Сашка, скривившись, полез в портфель, достал весьма потрепанный дневник. Когда только успел истрепать? Учебный год же только начался? Вовка безропотно показал требуемое, то же самое сделал и Паша. Внутри школы, в вестибюле их встретила невысокая стройная дама в темно-синем женском костюме и с красной повязкой на рукаве (дежурный учитель), посмотрела строго:

— Проходите скорее, у нас с вами первый урок!

— Здравствуйте, Галина Ивановна! — дружно поздоровались Сашка и Вовка. Паша тоже произнес дежурное «Здрасьте!» Значит, это и есть та самая грозная Галинка, учительница по русскому языку и литературе, которая влепила Сашке «гуся»…

— Матвеев, ты к уроку готов? — спросила, обращаясь к Паше, учительница. — Горького читал?

«Читал, и даже сладкого!» — хотел, как когда-то давно, в своей школе, схохмить Паша, но не успел.

— Так Пашка же на голову контуженный, его пока спрашивать нельзя! — раздался сзади ехидный голос.

Паша обернулся: прямо за ним в вестибюль входила очень симпатичная девочка. Приятное личико, густые длинные волосы до плеч (натуральная блондинка!), бездонные синие глаза, в которых легко можно утонуть. Обычная коричневая девчачья школьная форма с черным фартуком смотрелась на ней, совсем как модное платье. Паша нервно сглотнул…

— Киселёва, к тебе это тоже относится — о поводу Горького, — тут же сказала Галина Ивановна. — Ты готова к уроку? Всех опрошу!

— Я читала! — невинно похлопала длиннющими ресницами девушка и кивнула Сашке и Володьке: — Привет, мальчики!

После чего грациозно пошла к раздевалке.

— Везет Майке, — вздохнул Сашка, — всё ей с рук сходит! Даже если чего-то и не знает, учителя ей почти всегда это прощают и на «четверочку» вытягивают.

— Потому что она красивая! — веско сказал Владимир. — А красивым девушкам многое прощается и разрешается. Им многое можно…

Паша еще раз подивился взрослой серьезности своего (то есть Пашки Матвеева, конечно же) друга. У него самого, кстати, при виде Майи отчего вдруг похолодело в груди и сладко засосало под ложечкой… У Пашки Матвеева с Майей что-то было? Или же он просто влюблен в нее?Первая любовь? В любом случае — это лишние хлопоты и заботы. А иу него, судя по всему, и так будет немало.

Прошли в школьный гардероб, скинули куртки, повесили на соседние крючки, надели сменку. Теперь можно и на учебу…

Одновременно со звонком вошли в класс литературы — почти такой же, в котором учился когда-то сам Паша (в прежней своей жизни). Два стеклянных шкафа с книгами и учебниками, портреты русских и советских классиков на стенах — от Пушкина и Толстого до Горького и Маяковского. Над доской, как и положено, небольшой портрет Ленина, репродукция с известной картины. Только тяжелые, неуклюжие (хотя и гигиенически правильные) парты, обычно выкрашенные в зеленый или коричневый цвет, уже успели заменить на более удобные и легкие ученические столы и стулья.

Паша слегка притормозил у входа — где же его место? Ребят (и девчат) было много, все пока еще только усаживались, постоянно перемещались по классу… Как бы не ошибиться!

— Чего встал, проходи! — слегка подтолкнул его сзади Володька. — Катька вон тебя уже ждет.

И кивнул на темноволосую приятную девочку в тонких аккуратных очочках за третьем столом крайнего правого (у окна) ряда. Та действительно приветливо улыбнулась и махнула рукой — давай, садись уже! Паша кивнул в ответ и опустился на стул рядом. Посмотрел, что лежит у соседки на столе (учебник по советской литературе для 10-го класса средней школы, тетрадка) и достал из портфеля то же самое. И еще — шариковую ручку. «Хорошо, что не заставляют перьевыми писать, — подумал Павел Матвеевич, — у меня, помнится, они почему-то постоянно текли, пачкали чернилами руки. Очень неудобно было! Да еще заправлять их постоянно приходилось». Скосил глаза — на толстой тетрадке у соседки было аккуратным ученическим почерком выведено: «Тетрадь по советской литературе Екатерины Мелумян». Вот и познакомились…