Азбука - Чеслав Милош

Чтобы все ходили голыми — вот о чем были мои смутные детские эротические мечты. Но ведь мечты эти почти повсеместны — вдохновляют они и секты адамитов, которые на протяжении веков появляются, исчезают и вновь возрождаются. Читая о чешских гуситах, я узнал, что они испытывали немалые трудности с адамитами, которые переманивали у них сторонников на периферии движения. Хотя вернуться в рай — то есть к первобытной наготе и невинности — в северном климате, наверное, было трудно. Любопытно, как им это удавалось. Это было в начале XV века, но, видимо, что-то витало тогда в воздухе, если черпавший из местных (кажется, еретических) голландских источников Иероним Босх написал немного позже «Сад земных наслаждений» — в высшей степени чувственный сон о стране всеобщей наготы. Правда, непонятно, похвала это была или предостережение.

Станислав Ежи Лец говорил как-то о пытке, которую испытываешь в обществе голых женщин в полностью закрытых платьях. На вечеринках в военной Варшаве, когда гости продолжали пить после комендантского часа, я с удивлением обнаружил у женской части компании потребность сбрасывать с себя всё — возможно, постоянную и лишь высвобождавшуюся благодаря алкоголю.

Вероятно, никто из моих польских ровесников не интересовался этим человеком, да и вообще о нем не слышал. Однако мой двадцатый век — это не только Польша, но и Америка, а раз так, Адамича нельзя обойти молчанием. Он был одним из самых известных американских писателей эпохи Рузвельта. Родом из Словении, в Америку попал в тринадцать лет, английский язык и восторженное отношение к демократии вынес из школы. Он рано приобрел известность как автор прозы на стыке репортажа и романа — прежде всего репортажа, поскольку он жадно наблюдал и записывал. В американском melting pot, то есть плавильном котле, он увидел то, чего писатели, плохо знакомые с языками Европы, прежде не замечали: участие огромных масс иммигрантов из славянских стран — словенцев, словаков, поляков, чехов, хорватов, сербов, украинцев. Судьбы этих иммигрантов (большей частью тяжелые) и стали темой книг Адамича, причем автор умело выступает в роли защитника своих героев и выходца из их среды. Это, разумеется, пролетарская, явно или тайно дискриминируемая Америка, что подтвердили принятые в двадцатые годы законы, ограничившие число виз для стран второго сорта, то есть восточно- и южноевропейских. Много десятилетий спустя в американской литературе появятся написанные по-английски стихотворные и прозаические произведения о разных этнических группах — негритянской, еврейской, китайской, японской. Здесь Адамичу принадлежит пальма первенства, однако у него до сих пор почти нет последователей. Учитывая высокий процент славянских переселенцев, их незначительное присутствие в высокой культуре заставляет задуматься. Пожалуй, главной причиной было, как правило, низкое общественное положение семей: детей рано отправляли на заработки, а если уж посылали учиться, то избегали гуманитарных направлений. Кроме того, эти белые негры пользовались своим цветом кожи и часто меняли фамилии на англо-саксонские по звучанию, поэтому теперь до их происхождения уже трудно докопаться.

Адамич остается важным представителем прогрессивного и либерального new deal[25]. О его известности свидетельствует полученное в конце войны приглашение в Белый дом на конференцию с участием Рузвельта и Черчилля. Его внезапную смерть в 1948 году широко комментировала пресса: суицид или политическое убийство? Он никогда не перестал интересоваться своей родной страной и высказался за титовскую Югославию, что прибавило ему врагов среди ненавидящих друг друга, разделенных по национальному признаку югославских иммигрантов.

Сегодня Адамич забыт, причем так основательно, что это не может быть простой случайностью. Во всяком случае, это доказывает, что с концом войны началась другая Америка. Однако я, впервые приехав туда сразу после войны, наткнулся на книги Адамича и благодаря им многое понял. Они привнесли в мой американский опыт сочувствие и угрызения совести.

В Америке мне не суждено было подвергнуться какой-либо дискриминации, наоборот, я сразу стал частью белой элиты: сначала с дипломатическими документами, а во второй приезд — в качестве полноправного гражданина университетского кампуса. Это подходило к моей судьбе человека, наделенного классовыми привилегиями, который тем не менее отдает себе в этом отчет. Быть может, в тридцатые годы польские стипендиаты в Париже и не думали о толпах безработных польских рабочих — я думал. Точно так же и потом я сознавал, что в своей оценке Америки должен сделать поправку, ибо никогда не был одним из тех иммигрантов, которым нечего продать, кроме силы своих мускулов.

Когда рабочие из Детройта узнали, что поляк получил Нобелевскую премию, они произнесли фразу, заключавшую в себе суть их горькой мудрости: «Значит, он в два раза лучше других». По своему опыту общения с заводскими мастерами они знали, что лишь удвоенные труд и сноровка могут компенсировать нежелательное происхождение.

Послевоенная Америка массовых молодежных движений, направленных против расизма и войны, была в каком-то смысле менее народной и пролетарской, чем Америка Адамича. Студенты, происходившие из состоятельных и образованных семей, не испытывали особой симпатии к работягам (red necks)[26] и их старомодным ценностям. Оставшаяся после этих движений «политкорректность» не взяла под защиту так называемых этников, не заклеймила неприязнь к ним как нечто предосудительное.

Ethnics, то есть те, о ком писал Адамич, а также греки, итальянцы, португальцы не настолько организованы, чтобы представлять серьезную силу. Ethnic Millions Political Action Committee, или EMPAC, по замыслу его основателя Майкла Новака должен был заменить акции разрозненных этнических групп едиными скоординированными действиями. Я был членом этой организации — пожалуй, главным образом потому, что помнил Адамича.

Академия искусств и литературы, Американская. Ее прототипом была Académie Française, которая занималась, в частности, кодификацией, с воодушевлением искореняя слова, признанные слишком региональными или профессиональными (растениеводство, животноводство, рыболовство), то есть стояла на страже «классического» французского. После того как в 1918 году Польша обрела независимость, постоянно велись споры о Польской академии литературы, пока наконец она не была основана — не без скандалов. Академия учредила Премию молодых, и, когда в 1938 году ее присудили Станиславу Пентаку[27], находившийся в то время во Франции Болеслав Мицинский[28] написал в письме к матери на своем использовавшемся в шутку русском: «Лучше б Милош премию получил»[29].