Ближе к истине - Виктор Ротов

Родников, конечно, и след простыл. На тропинке образовалась мусорная свалка. Здесь такое скопление всяких отходов, что оторопь берет — откуда столько мусора?!!

На противоположной стороне некогда цветущая усадьба лесника с садом, виноградником и огородом превратилась в некое убогое захолустье. И глядя туда, я уже не думаю о том, что там живуг сказочно благополучные люди. И это тоже отзывается болью в душе. Под впечатлением я внимательно всматриваюсь и вслушиваюсь в жизнь природы в этих некогда цветущих, а теперь умирающих местах. И вдруг вижу и ощущаю некое настороженное, этакое безнадежное, полузамершее в страхе, приглушенное, вроде как пришибленное затишье. Видно, умирание балки с ее

резвой, некогда полноводной речушкой на дне, повлекло за собой необратимые процессы вымирания природы вокруг. Я вижу теперь, что на склонах балки уже нет тех буйных зарослей разнотравья, исчезают кустарники держидерева, терна, боярышника, нет зелени на склонах Петушка; нет того буйства цветов, которое было еще до войны. Не слышно разноголосья птиц, которых здесь было великое множество и которые распевали на разные голоса, радуясь чистоте склонов и обилию корма. Нет той живительности и аромата воздуха, что так бодрил, его прохладных струй, носившихся здесь по склонам, наполнявшим душу тихим праздничным восторгом, не стало даже и того особого сухого летнего зноя, присущего каменистой местности, перемешанного с дыханием прохлады, поднимающейся с зеленых склонов и со дна балки.

Эти мысли и чувства я испытываю каждый раз, стоя на краю мусорной свалки, когда‑то бывшей тропинки к родникам. Грустно и безысходно на душе от сознания того, что захламление природы, которое влечет за собой «захламление» наших душ и нашего бытия, кажется теперь необратимым. Неужели не найдется той силы, которая образумила бы человека, остановила его в безоглядной разрушительной деятельности?

Прелесть и грусть похода за перевал еще и в том, что за короткое время я побываю в нескольких средах обитания людей — от «цивилизации» (моя сестра живет в девятиэтажном доме в благоустроенной квартире с ванной, телефоном и горячей водой), до захолустья — в старом квартале на Мефодиевке, где в бывшей матросской баталерке живет моя старенькая мама. Где в тесном дворике нагорожено «клетушек» и в каждой живет семья, если не две. Здесь уже нет ни ванн, ни телефона, ни горячей воды… И туалет общий, во дворе, в который ходят все, а чистить никто не хочет.

У мамы я переодеваюсь в спортивный костюм или старенькие брюки брата Анатолия, который с ней живет; обуваю кеды на толстые шерстяные носки, беру старую фуфайку, на которой потом сижу или лежу на перевале, надеваю кепочку с козырьком от солнца и, напившись натощак воды, иду «на бугор», как говорит мама. Иду по улице Кирова.

Чем ближе к окраине города, тем захолустнее дома. Потому что у «чертей на куличках» уважающий себя че

ловек не хочет селиться. Здесь селятся те, кому уже деваться некуда. А совсем уже на окраине, чуть на отшибе, стоит хибара в одно окошко, крытая кое‑как толем, приваленным большими плоскими камнями, чтоб не сорвало норд — остом. Вокруг хибары изгородь из спинок кроватей и прочего хлама, которого тут вдосталь на обширных и бесчисленных свалках. Хибарка настолько мала и убога, впору для одной козы, не верится, что там живет человек. Однако живет! Одинокая и еще не старая женщина. Я видел не раз, как она тащила дрова из лесу.

Здесь люди испытывают летом недостаток питьевой воды. А в былые годы воды было навалом в балках в родниках. Теперь же, чтобы запастись двумя ведрами, надо выстоять длинную очередь. Если есть вода в кране. Но ее часто здесь не бывает, чаще кран сухой. Неделями, а то и все лето. Исчезает к этому времени и вода в родниках, еще полуживых в балке. И тогда ее возят сюда в цистернах.

Словом, житье на окраине — не сахар. И все из‑за воды. (В основном). И само собой приостановилось жилищное строительство. А живущие здесь стараются съехать отсюда при любой мало — мальской возможности. А ведь были времена, когда и город, и речку Цемесс подпитывали родники. Речка освежала воду в бухте. В морской воде, перемешанной с ключевой, охотно водилась кефаль, когда‑то кишевшая в Цемесской бухте. Теперь же рыбу невозможно есть — она пахнет не то нефтью, не то городскими стоками. А саму речку Цемесс не узнать — это затхлый, вонючий сток.

Очередь к цистерне с водой всегда производит на меня удручающее впечатление. Ну почему эти люди забыли о родниках? Больно и обидно за них. Они не знают, а скорее всего не хотят, ленятся знать, что всего в трехстах метрах от цистерны, в балке, под слоем смытого щебня покоятся неиссякаемые родники. Стоит немного постараться, расчистить туда тропинку, отрыть родники, и все местечко будет с водой. Чистейшей, вкуснейшей! Только надо немного постараться. Приложить немного труда, вспомнить, что природа всегда готова прийти на помощь человеку, только надо проявить заботу.

Чтобы не видеть этой унылой очереди под знойным

солнцем возле цистерны с водой, я иногда иду не по улице Джакобы вниз к остановке автобуса, а вокруг Черепашки, как мы ходили с огорода. Обхожу ее, спускаюсь в затянутую наполовину щебнем балочку, выхожу на шоссейную дорогу, забетонированную теперь, и по ней продолжаю путь. Мне идти мимо дедовского дома, дома моего детства, в котором мы жили после «ротовской» хаты, и далее по знакомым уже улицам — «20 лет РКК», Пироговской, Гоголя — на Кольцовскую.

Не доходя дедушкиного дома, я сворачиваю на обочину дороги, чтоб полюбоваться сверху тополем у колодца на дне балки, у подножья Черепашки. В том колодце до сих пор чистейшая вода. Из этого колодца пьет вся ближайшая округа. Сюда не возят воду в цистерне. Люди поддерживают источник. Тополь — такой же красавец, как и в те далекие годы. На нем ни одной сухой веточки и никаких признаков старения! Я каждый раз любуюсь этим роскошным деревом, и мне кажется, что оно бессмертно.

Невольно задаюсь вопросом — в чем секрет его вечной молодости? И отвечаю себе — наверно, в том, что он «пьет» чистую родниковую воду.

Глядя на нестареющий тополь у нашего колодца, я всякий раз с тревогой думаю: неужели и ему придет конец от безумной траты человека? Когда же человек поймет, что не храня природу, он медленно умерщвляет себя же?

В первые послевоенные годы было голодно в Новороссийске. Мы вернулись из эвакуации через месяц после освобождения города (в октябре 1943 года). Руины и безлюдье. На улицах и во дворах — бурьян выше головы. В бурьянах шныряют одичавшие кошки и собаки, отъевшиеся на человечине. Жутко было ходить по улицам — того и гляди нападут, разорвут и сожрут. На улицах на каждом шагу убитые: наши и немцы. Наши — в основном матросы — в черных бушлатах.

В первый же день маму мобилизовали на работы по уборке трупов. Их собирали и закапывали в ямы. Всех вместе — наших и немцев. Такой вот финал: смерть помирила врагов.

Рядом с женщинами работали пленные немцы, делали ту же работу, собирали и закапывали трупы. В растерзанном городе было пусто — ни пекарен, ни магазинов. Насе

ление и пленные голодали. Некоторые падали тут же от истощения. Наших забирали родственники. Немцев хоронили пленные немцы. Для них было отведено место за Мефодиевским кладбищем, под Лысой горой.

Тоже бедолаги приняли мучения. Жалко было на них смотреть. Оборванные, тощие. Люди жалели их как могли. Помню, к нам повадился один немец из похоронной команды. Они почему‑то ходили свободно, без конвойного. Наверно, считалось, что голодный далеко не убежит. Они ходили по домам попрошайничать.

«Наш» немец был вежливый: стучался в дверь, спрашивал разрешения войти, а войдя, говорил: «До свидания». Уходя — «Здравствуйте». Путал, бедолага. Остановившись у порога, он показывал на рот и лепетал по — детски «ням-ням». Мать или бабушка подавали ему кусочек кукурузной каши, кусочек отваренной свеклы или тыквы. А однажды он застал нас за чисткой хамсы, которую мама выменяла, как нынче сказали бы, по бартеру на дрова.

Мама с бабушкой растерялись, потому что в доме не было ни крошки. Только вот эта горста хамсы на пятерых: мама, бабушка, сестра, братишка и я. И у нас уже несколько дней крохи не было во рту. Словом, нечего было ему подать. Немец, видно, понял причину нашего смущения. Указывая на хамсиные головки и очистки, он залепетал: «Я! Я! Отшень карашо!» Глаза у него горели голодным блеском.

— А — а-а!.. — засуетилась мама, сгребла со стола в бумажку хамсиные очистки. Немец принял их с величайшей радостью. Прижал бумажный сверточек к груди, сам не уходит. Смотрит горящими глазами на стол, где еще немного неочищенной хамсы. Бабушка не понимает, что ему еще надо. Толкует ему: «Это деткам. Киндер!» Показывает на хамсу и на нас.

— Я! Я! Киндер… — согласно кивает он головой. — Майн ист голёвка…