Золото прииска «Медвежий» - Владимир Першанин

— Слышь, Лунев, сходи погуляй. Посмотри, что там латыш с Кутузовым делают.

Я вздрогнул, тоже собираясь подняться, но Захар удержал меня движением руки.

— Посиди. Есть разговор. — Он дождался, пока Лунев отойдет подальше, и протянул мне кисет. — Закуривай… Я к тебе давно приглядываюсь, парень. Ты вроде свой. Держишь себя правильно, хотя и кличка у тебя мелковата. Малек… Ну да ладно, это ерунда. Поэтому я и говорю с тобой прямо. Надо, чтобы ты забыл про Илим. Нет здесь никакого золота! Пустышка оказалась…

— А Лунев? — невольно вырвалось у меня.

— Лунев оформит все как надо.

— Я согласен, — не раздумывая, отозвался я.

От гордости и крепкой хорошей махорки у меня

кружилась голова. Со мной, лагерной сявкой, вел деловой и уважительный разговор сам Захар, один из авторитетов лагеря. Я готов был согласиться на что угодно, лишь бы угодить ему. Захар поймет — я настоящий фраер и всегда заодно с ворами, а не какое-то колхозное фуфло. Кроме того, я хорошо понимал: кроме как молчать, нет у меня другого выхода. Слишком серьезной и опасной личностью был Захар, чтобы я мог ему не подчиниться.

— Ну откроют здесь участок, промучают людей, чтобы родной партии еще десяток килограммов ржавья дать. Не надо нам этого с тобой, правда, Славка?

Я кивнул.

— Благодарности, кроме дневного ударного пайка, все равно от начальства не дождешься, а ты для нас станешь теперь своим человеком. Если кто пасть откроет или покатит на тебя, приходи сразу ко мне… И поговори с корешком своим, Кутузовым, пусть тоже молчит. Передай ему, что паек вы лично от меня за ударный труд получите. Хлеба по буханке, махорки по три пачки, — Захар немного подумал и добавил: — Спирта бутылку на двоих. До воскресенья все получите. По рукам?

— Конечно!

Я пожал жесткую широкую лапищу Захара. От гордости и возбуждения у меня бегали по спине мурашки. Я вырастал в собственных глазах и пыжился, стараясь сохранить внешнее спокойствие.

Я переговорил с Мишкой, намекнув, что у нас теперь начнется другая жизнь, и он, конечно, тоже пообещал молчать. Насчет Лунева я не сомневался — Захар его сумеет обработать. Генка Лунев хоть и старый зек, но мужик трусоватый, прибитый лагерной жизнью.

По лагерям Лунев мыкался лет двадцать, попав в Якутию еще в тридцатые годы по контрреволюционной статье. За это время потерял все: семью, здоровье, зубы. Прошлой осенью у Лунева закончился срок, но ехать ему было некуда, и он остался на «Медвежьем» в качестве вольнонаемного мастера. Когда-то умный и интеллигентный инженер одного из горных трестов, он сломался в лагерях, потеряв вместе со здоровьем и остротой ума чувство собственного достоинства и уважения к себе. Геннадий Прокофьевич Лунев теперь откликался на кличку Лунек, и, говорят, выжил в войну только потому, что не брезговал рыться ив… помойках.

Словно окончательно поставив на себе крест, Лунев сошелся с расконвоированной воровкой Анькой Бусыгиной, тупой и вздорной бабой. Хотел заново создать семью. Анька даже родила ребенка, но жизнь Лунева от этого лучше не стала. Анька без меры запивала, гуляла с любым, кто поил ее, и устраивала дикие скандалы безропотному Луньку. Не выдерживая, Лунев собирал шмотки и уходил в общий барак, где жили вольнопоселенцы. Протрезвев, Анька снова забирала мужа к себе, так и продолжалось уже лет пять.

Лунек был исполнителен и хорошо знал свое дело. Лагерное начальство ему доверяло, но прибитый и всегда запуганный уголовниками, он не осмелился пойти против Захара. Хотя за сокрытие разведанного месторождения и добытого золота ему светил немалый срок. Впрочем, как и всем остальным из нашей компании.

Я так подробно рассказываю о горном мастере Луневе потому, что он единственный из всех нас мог, не рискуя, доложить начальству все как есть. Ради чего ему ловить новый срок? И никуда бы Захар не делся. Но Лунек в очередной раз оказался трусом, а нам, троим зекам — Слайтису, Мишке и мне, деваться было некуда. Мы варились вместе с Захаром в одном лагерном котле, и у него было достаточно возможностей, чтобы расправиться с каждым из нас.

Итак, мы все четверо пошли на поводу у Захара, и никто из нас не догадался, что обнаруженная золотая россыпь потянет за собой трагическую цепочку, которая оборвется лишь спустя несколько десятков лет.

3

Весна. Днем уже вовсю таял снег. На проталинах пробивалась молодая трава, а из леса тянуло теплым, пахнущим хвоей ветерком. Стаи гусей и уток клиньями шли на север. Мы с Мишкой провожали их глазами, думая, наверное, об одном и том же: когда же кончится наша проклятая неволя?

— На север летят, — вздыхал Мишка. — А осенью опять домой. Счастливые…

— Домой, — тоскливо отзывался я.

Той весной мне часто снилась родная моя деревня Коржевка, где я прожил до пятнадцати лет и откуда понесла меня нелегкая в город. Какой простой и легкой казалась мне моя прошлая деревенская жизнь, хотя ничего легкого в ней как раз и не было. Особенно в последний год, когда, закончив семилетку, я работал наравне со взрослыми мужиками.

Колхозный труд отупляюще однообразен, тяжел и не имеет ничего общего с развеселыми сельскими кинокомедиями пятидесятых годов. Эту истину я быстро постиг на собственной шкуре. Но, сознавая всю сладкую ложь этих фильмов, которые изредка привозили на «Медвежий», я жадно смотрел и верил им. А после мне обязательно снилась родина. Я снова шагал по траве вдоль Елшанки, быстрой родниковой речушки, огибающей наше село. Мне снились мама, сестры, белобрысый братишка Петька, постоянно таскавшийся за мной как хвост. Мы подкрадывались вместе с ним к притаившимся на сосне тетеревам, и я почти наяву слышал над ухом сопение моего младшего братишки.

Он плакал и больше всех не хотел, чтобы я уезжал из дома…

Я открывал глаза и видел над собой все те же дощатые нары второго яруса и бревенчатый закопченный потолок лагерного барака. Зачем я только поехал в этот чертов город?!

История моего уголовного дела проста и типична для многих деревенских сопляков, подавшихся в город. Я хотел получить специальность тракториста или шофера (весьма уважаемые на селе) и вернуться домой человеком. Не всю же жизнь ковыряться в навозе!

После многих моих просьб мать, недоверчиво относившаяся к городу, все же написала дядьке, который жил в Сызрани. Тот вскоре ответил, что есть возможность поступить в фабрично-заводское училище, где можно получить хорошую специальность. Кроме того, там бесплатно кормят и даже выдают форму. Это сломило сопротивление матери. С направлением от колхоза я был принят в ФЗУ на отделение трактористов, а жить стал у дядьки в рабочем поселке на окраине города.

Поселок неофициально именовался Шанхай и название свое вполне оправдывал. Скопище кое-как слепленных деревянных домишек, старые бревенчатые бараки, грязь по колено, шпана и поголовное пьянство…

С помощью своего двоюродного брата я вскоре присоединился к одной из шаек, промышлявшей кражами железнодорожных грузов. Меньше чем за год я уверенно прошел путь от застенчивого деревенского паренька до полублатного недоросля, одетого по последней тогдашней моде: широченные брюки-клеш, длинный пиджак и плоская кепка-блин. Забросил учебу, начал привыкать к вину, ресторанам, хорошей жратве и вытатуировал на левом предплечье вещую фразу: «Не забуду мать родную».

Я носил в кармане финку с наборной плексигласовой рукояткой и гордился, что меня побаиваются даже взрослые мужики.

Красивая жизнь кончилась быстро. Я пришел в себя в заплеванной душной камере следственного изолятора, куда тесно сбили три десятка арестованных малолеток. Там нагляделся всякого. Воровская веселая жизнь обернулась такой изнанкой, что блатная шелуха слетела с меня за считанные дни.

Я видел, как калечили, избивали до полусмерти, отбирали еду и одежду у слабых. Как неделями держали в грязи под нарами изнасилованных оплеванных мальчишек… И все это делали «свои»! Я видел, как долго и старательно выжигали расплавленной пластмассой на спине у одного из опущенных слово «Машка». Чтобы он не орал от дикой боли, парню затыкали рот грязной тряпкой. После процедуры снова пинками загнали под нары.

И вся эта мерзость так не вязалась с выжимающими слезу строчками про Ванинский порт:

От качки стонали зека,Обнявшись, как родные братья,И только порой с языка срывались глухие проклятья…

Меня до сих пор коробит, когда блатные называют друг друга «брат». Какие, к чертовой матери, братья! Нагляделся я этого братства вволю, и многое хотел бы навсегда забыть. Но долго еще по ночам та проклятая камера являлась ко мне во сне с моей деревней и лицами родных. Я, Славка Мальков, загнанный в угол зверек с разбитым в кровь лицом, из последних сил пытаюсь не упасть, выставив перед собой кулаки. Тогда меня спасли крепкие мышцы и злое деревенское упрямство. Я не дал себя унизить, забить и втолкнуть под нары, как это делали с другими.