Предрассветные призраки пустыни - Рахим Эсенов

— Почему ты не ответил отцу Нуры? Разве ты трус? Разве не ты однажды на соревнованиях положил его отца, Курре, на обе лопатки? Ты же лучший пальван на всю округу!.. У тебя кровь на лице. Кто посмел тебя ударить, отец?

Таган молчал. Ему было не до мальчишечьих обид: иные думы буравили голову.

— Мы тоже поедем за всадниками Джунаид-хана? — не умолкал Ашир.

— Нет.

— Почему? — разочарованно удивился Ашир. — Нукеры говорили, что, если не уйдем, большевики сожгут аул, а нас убьют…

— Я думал, ты у меня уже взрослый, Ашир, а ты задаешь так много глупых вопросов сразу… Возьми лопату и иди за мной.

Таган вошел в юрту, быстро скатал лежавшие на полу ветхие кошмы и, поплевав на шершавые ладони, с силой вонзил лопату в сухую землю рядом с очагом, где стоял закопченный таганок. Тут же стал рыть и Ашир, стараясь не отставать от отца. Но у мальчика не получалось так сноровисто, как у Тагана. Подросток остановился на секунду, чтобы перевести дыхание.

— Зачем яма, отец?

— Быстрей, быстрей! — рассердился Таган и, повернувшись к жене и дочерям, крикнул: — А вы что стоите? Выгребайте землю руками!

Обе дочери и жена бросились помогать мужчинам. Вскоре рядом с глубокой ямой выросла большая куча земли. Ашир, не выпуская лопату из рук, устало присел на корточки. Таган, сбросив на дно ямы подушки, приказал дочерям:

— Джемал, Бостан, будете сидеть здесь не дыша, что бы ни случилось, пока я или Ашир не отбросим кошму. Принеси им сюда кувшин воды, жена…

Девочки одна за другой спустились в яму. Мать подала им туда кувшин. Таган положил поперек ямы обе лопаты, несколько веток кустистого гребенщика и накрыл сверху кошмой, оставив лишь небольшое отверстие для дыхания. Поверх кошмы отец и сын набросали тонкий слой земли.

В своей новой юрте, устланной иомудскими и текинскими коврами, сотканными лучшими мастерицами этих крупных туркменских племен, обедал Джунаид-хан. Справа от него сидел человек с бледным узким лицом европейца. Он был в белом тельпеке, красном халате, надетом поверх суконного френча с большими накладными карманами. Его тонкий нос, уловив кислый запах овчинных тулупов, сваленных почти у самого порога, и терпкого пота, брезгливо морщился. Слева на ковре восседал во всем белом, высокой чалме, просторном халате и узких штанах ишан — глава мусульманской общины племени. Вокруг большой скатерти, уставленной дымящимися блюдами, было еще человек десять. Среди них несколько офицеров в потрепанных мундирах бывшего Текинского Его Императорского Величества полка. Здесь же на одном из самых последних мест сидел стиснутый такими же, как он, прихлебателями, дайханин Курре. Теперь его продолговатую голову венчала белая папаха, на серый рабочий чекмен он напялил еще красный, шуршащий шелком халат — атрибут знатности и аристократизма.

Ханская юрта из белого войлока, с большой массивной дверью, окованной медью, была непомерно велика. Полукругом, привалившись к стене, стояли объемистые кожаные мешки-саначи, по всему видно, набитые не мукой. На них громоздились ковровые хорджуны-сумы, крепко зашнурованные черными волосяными веревками. Рядом стояло два тяжелых ящика, сколоченных из толстых досок.

Перед сидящими высились горками нетронутые лепешки чапады, слоеные поджаренные в сахаре куличи-гатлама, вкусные раскатанные и поджаренные куски теста — чельпеки, связки сушеной дыни, в деревянных чашках отливал синевой верблюжий чал — хмельной напиток из сквашенного молока.

Джунаид-хану поднесли блюдо с разваренной бараньей головой. Двумя руками со словом «Бисмилла!» («О, во имя аллаха!») он с хрустом разломил череп и, выковыряв пальцем распаренный студенистый глаз, бросил это на тарелку человеку, сидящему справа.

Один из офицеров, склонившись к европейцу, шепнул по-русски:

— Это знак особого уважения…

— Гот дем!.. — тихо выругался европеец и холодно ответил текинцу: — Знаю без вас.

Он густо посыпал солью бараний глаз, откуда-то из-под халата достал объемистую флягу, обтянутую серым сукном, и, чтобы подавить в себе отвращение к еде, отхлебнул добрый глоток, затем с деланной почтительностью протянул флягу с водкой Джунаид-хану.

В это время в юрту вошел охранник, стоявший на часах у дверей.

— Хан-ага, тебя хочет видеть старейшина рода Аннамурат.

Джунаид-хан молча кивнул, принимая у англичанина флягу. Обтерев горлышко лоснящейся от бараньего жира рукой, он отхлебнул глоток, передал флягу дальше по кругу; духовник — ишан — отстранил ее рукой и снова принялся за еду. Никто не обратил внимания на старика, вошедшего в юрту и остановившегося в ожидании приглашения. Позади него возвышалась рослая фигура ханского сотника — юзбаша.

— Салам алейкум! — поздоровался старик.

Ему не ответили, даже не подняли голов. Слышалось лишь чавканье и сопение.

Джунаид-хан отбросил обглоданную кость, которая откатилась к ногам старика, стоявшего у входа, облизал пальцы, обтер их о край скатерти и, смачно рыгнув, поднял на Аннамурата тяжелый взгляд.

Этот тщедушный, но умный старик был известен знатностью своего рода, он мутил воду во всей округе. По его приказу жители аула до приезда басмачей угнали в горы овец, лучших коней, спрятали от банды хана хлеб. Джунаиду было все известно: верный Курре лез из кожи вон, чтобы вызнать настроение дайхан. Когда-то Аннамурат помогал ханским всадникам всем, чем мог: хлебом, кровом, людьми. Те времена прошли… Раньше старейшина рода не рискнул бы прийти к Джунаид-хану с пустыми руками, а сейчас он даже не согнул спины в поклоне, едва кивнул головой.

— Ты с чем пришел ко мне, Аннамурат?

Оскорбленный таким приемом и унижением старик едва держался на ногах. С трудом пересилив себя, он ответил:

— Да, я хочу сказать тебе: ты не должен разорять наш аул, притеснять его людей. Если аллах узнает про добро в ваших сердцах, он дарует вам лучшее, чем то, что взято у вас, и простит вас; аллах прощающ и милосерден…

— Это из корана? Эй, досточтимый ишан-ага Ханоу, ответь что-нибудь ученому Аннамурату!..

Но у духовника Ханоу рот был забит бараниной, и он пробубнил что-то неразборчивое.

— Довольно… Я сам отвечу. — Джунаид-хан махнул рукой в сторону занятого едой ишана. — Твои люди, Аннамурат, слушают не меня, а большевистских лазутчиков, которые обещают им рай на земле…

— Мы хотим только мира, Джунаид-хан. Твоя война — нам слезы, голод и смерть. Смерть… Раньше ты воевал с русскими и узбеками, а теперь убиваешь таких же туркмен, как мы… Кровавый след в Каракумах оставляют твои отряды…

— Вон как ты запел! — Коротко сверкнул вороненый маузер под халатом. Но рука англичанина тут же накрыла его.

— Не торопитесь, хан-ага!.. Ковры запачкаете, — прошептал он на ухо Джунаиду.

— Вода мутится в верховье реки, — Джунаид успокаивался, но сесть Аннамурату не предложил. Старик в изнеможении опустился на корточки. — Вижу, от тебя вся смута в ауле… Ответь, что ты проповедовал, когда в ауле кричал-смердил: «Чем жить под сенью болотного луня, лучше быть в когтях беркута»?

— Это не мои слова, а Махтумкули…

— Кого-кого?!

— Великого Махтумкули Фраги…

— Не скоморошничай! — Джунаид снова взвился. — Кого ты имел в виду, когда выхвалялся своей ученостью?

— Если это ласкает твой слух, объясню, — Аннамурат поднялся. У старика почти не было ресниц, поэтому глаза его казались немигающими, они впивались в собеседника, а меткие слова подливали масла в огонь, выводили обычно спокойного, уравновешенного Джунаид-хана из себя. — Беркут — это русский царь, которого спихнули сами же русские, большевики, а болотный лунь — иранский шах, бухарский эмир, хивинский хан, вся узбекская и туркменская знать… Все они хищники, как сказано в священной книге мусульман…

— Хватит! — гаркнул Джунаид-хан, словно ошпаренный, и поднялся. Глаза его налились кровью, у висков вздулись вены. — Коли ты знаешь коран, слушай: «Огонь ваше место для вечного пребывания в нем, если только аллах не пожелает другого!» А он не пожелает, я знаю, я сам позабочусь об этом. «И всякий раз, как изжарится ваша кожа, мы заменим ее другой кожей!..» Вот что написано в коране!

— Поистине аллах великий, мудрый! — вставил наконец свое слово духовный наставник хана.

Джунаид-хан снова сел и, не глядя больше на старика, небрежно бросил рослому юзбашу:

— Проводи досточтимого Аннамурат-агу, да подальше, чтобы наши собаки, о аллах, не набросились и не разорвали старейшину… Окажи ему почести, какие любил оказывать мой бесценный друг и соратник Эзис-хан… Земля ему пухом!

Сотник понимающе ухмыльнулся и кивнул старику:

— Пойдем, почтенный!

Аннамурат напоследок обвел взглядом присутствующих, но каждый отвернулся, избегая его глаз. Низко опустил голову Курре, казалось, сейчас распластается змеей по полу и, извиваясь, уползет под ковры, ящики, заберется между мешками, от которых тлетворно пахло кровью, дымом пожарищ и предательством. Не сказав больше ни слова, старик повернулся и, чуть подняв бороду, гордо вышел из юрты.