Отсечь зло - Юрий Самарин

— Слушайте, давайте посмотрим на крыс — если они уйдут, мы уйдем тоже, — Маня сделала новую попытку остановить Ежа.

— Я ненавижу крыс, это единственное, что я ненавижу больше, чем все остальное. Я же сказал: хочешь, оставайся здесь с ними.

Вдоль города простирался огромный парк. Окраины его утопали в кущах экзотических деревьев и зарослях разнообразных кустарников. Но и среди них открывались живописные виды и нарядно-зеленые небольшие полянки. По веткам скакали белки, на макушках попадались пушистые, маленькие, безобидные медведи, лениво жующие листья, на полянах иногда бродили остромордые изящные косули. В парке не водились хищники. Его большие и малые аллеи располагались точно лепестки цветка: если идти по краю лепестка, то непременно придешь к центру. Сворачивать не рекомендовалось — там безраздельно царили флора и фауна. К тому же за полянами и слегка окультуренными местами таилась настоящая чаща, сравнимая разве что с тропическим лесом, куда без мачете нечего и соваться. Однако, если вы минуете заросли, все равно дальше вам пройти не удастся, за переплетенной лианами древесной стеной возникает похожая на опустившееся на землю облако туманная пелена. Она непроницаема и не пропускает через себя ни растения, ни животных, ни человека. Эта пелена проходила через весь парк и даже местами выходила непосредственно в город, отсекая одну из его сторон от чего-то невидимого, чужеродного, разделяя пустыри, обрывая дороги, возникая за бетонными заборами фабрик и заводов.

Для большинства жителей города не было секретом, как и для чего возникла эта полупрозрачная стена. Основная масса людей согласилась с необходимостью ее существования, но встречались и те, кто роптал, кто не мог смириться с потерей родных и близких, растворившихся где-то за бледной дымкой. Живы ли они? Правитель утверждал, что живы, по крайней мере, многие, и они теперь живут по своим законам. Он отказывался разъяснять, как они там живут, за этой стеной, и делается ли что-либо для их спасения. Зло отсекли, и никто теперь не может вмешиваться в его дела.

Каждый день, выбрав время, к полупрозрачной стене-пелене приходила Мать, та самая женщина, которая присутствовала на собрании посвященных и которой Правитель позволил выступить против принятия экстренных мер по спасению города. Где-то там, по ту сторону стены, бродит ее сын, ее несчастный старший сын, который затягивал в черный омут и своего младшего брата. Она чувствовала дыхание черного зева за его спиной и все равно любила своего мальчика. Разве можно забыть родные черты? Пусть искаженные злобой, страхом, отвращением… И вдруг проблеск в глазах: мать. Узнал. В последний приход она после работы застала его дома, сидящим в углу, на полу зала, и раскачивающимся из стороны в сторону. Как жалобно, на одной ноте, он скулил. «Сынок, что случилось?» — спросила она его. И он услышал, ответил, закричал: «Беги, мать! Беги! Сейчас все взорвется!» Что должно было взорваться в его бедной голове?

«Развернись, стена, — молила женщина, — развернись, пусти меня к нему. Я соскучилась, я больше не могу». Иногда она вспоминала о младшем сыне. Малыш чувствовал: что-то непонятное происходит с матерью, она не отдает ему всю любовь, не всегда отвечает на ласку, отрешается от него, не желает, не принимает. Он не мог понять, почему, ведь облик брата стерся из его памяти, он просто забыл о его существовании, и не потому, что хотел этого, а потому что это была своего рода милость памяти: дабы не разрушать несформировавшееся сознание сложными проблемами. Мать понимала, что, не преодолев себя, наносит вред младшему сыну, но пока ничего не могла с собой поделать. Сердце разрывалось на части: «Господи, — молила она, — дай силы преодолеть. — И спрашивала: — Не слишком ли для меня высокая плата за общее благо?»

Вдруг сквозь стену-пелену Мать увидела четыре смутных силуэта. Они как будто приближались и вот остановились, но уже можно различить: четыре подростка. Три парня и одна девушка. Что происходит? Не может быть! В одном из них она узнала сына. Вот тот, высокий, худенький, светловолосый, в середине, который схватил сейчас за руку девицу.

Да, это он, он! И того широкоплечего она знает, и маленького, щуплого. Это компания ее сына! Нет, не может быть!

— Пашка! Пашка! — закричала женщина и попыталась проникнуть через пелену. — Сынок! Я здесь, здесь! Мальчик мой!

Никто в том мире ее не слышал, а стена не пускала.

— Паша! Паша!

Нет. Никакой реакции. Никто из них не обращал на нее внимания.

Силуэты подростков как-то странно начали двигать руками, ногами, словно они попали в сети и пытаются из них выпутаться. Кто-то из ребят норовил повернуться боком, кто-то опустился на четвереньки и как будто бодался. Одна девица безучастно стояла в стороне. Мать поняла — подростки пытаются проникнуть сквозь  незримую стену, а стена их не пускает. И тут пелена начала сгущаться, стирая абрисы подростков. В долю секунды они исчезли.

Мать плакала навзрыд, захлебываясь слезами, и пыталась колотить стену. Кулаки мягко проваливались, стена как бы не хотела причинить ей вреда, и от этого становилось еще горше. Наконец женщина утихла, встала на колени, собралась с силами и твердо сказала:

— Пусти. Я так хочу.

За спиной женщины появился Правитель, он положил руку на ее плечо:

— Пойми, — голос был почти бесстрастным, лишь где-то в глубине таилось сочувствие, — преграда не исчезнет. Этого должны захотеть все. Только тогда.

Мать поникла, постояла некоторое время на коленях, тяжело поднялась, отряхнула пыль с юбки. Правитель стоял рядом.

— Я думал — тебе станет легче, когда ты увидишь, что твой сын жив и здоров. И возможно, ему не так уж и плохо в своем мире.

Женщина пристально взглянула в глаза Правителя:

— Мне кажется, после их исчезновения мы стали хуже.

Подростки вернулись на свалку. Куда же им было деваться? Здесь за время их отсутствия ничего не изменилось: все так же ослепительно сверкали на солнце горы стеклянных слитков, накалялись ржавые кабины тяжеловозов, из куч мусора уродливо торчали пучки арматуры…

Черный зев жилища, прикрытый куском брезента. Противно пища, из их убогого прибежища разбежались юркие крысы, доедавшие уже не пищу, а пахнувшие съестным коробки, пакеты, бумагу, кожу, съедались даже наклейки на консервных банках.

Удивительное дело — посреди помещения валялась злосчастная дама пик, из-за которой, получается — ни за что, ни про что, наподдавали Старухе. Он первый и заметил ее.

— Дама, дама! — оповестил он остальных, и замешкавшаяся крыса, решив, что это относится к ней, противно бросилась в щель.

— Дама? Ну, дама. Была одна, — рассудительно проворчал Куца и махнул в сторону оставшейся снаружи Мани, — стало две. Если покопаться в колоде, прибавится еще три, а такую свору баб нам не прокормить.

Радость щуплого померкла.

— Юморишь? А когда били — всерьез. Подл все-таки…

Куца ухмыльнулся:

— А что остается делать? В страну обетованную сходили, чуть там не сдохли, застряли в этом облаке почище чем в болоте…

— А лаз все равно где-то есть, — сказал щуплый, — куда бомжи иначе пропадают?

— Мечтай. У меня все мышцы болят, — пожаловался Куца.

— У тебя и мышцы есть? — угрюмо спросил Еж. — Не пора ли в таком случае поработать?

— В каком смысле?

— Взять ноги в руки и к складам, покопаться, как все. Понял?

— А ты?

— Я за себя сам решу, а вот тебе рекомендую.

— Ты что, издеваешься? Я еле живой сюда доволокся, шучу из последних сил, чтобы всех подбодрить… Разве я не работал? Кто нашу уродку, когда она застряла, вытаскивал?

— Можно подумать, ты больше всех налегал.

Еж явно был не в настроении, и Куца спорить с ним не решился, он знал, что если дойдет до потасовки, то сегодня синяками и царапинами не отделаешься, слишком их бригадир зол, а в лежку лежать совсем не светит, и так живот от голода свело, сигаретой три дня не затягивался, не говоря уж о колесах или дозе. После того, как в становище Крутого крепыша окунули в костер, Куца попытался было захватить лидерство, но получил, несмотря на обожженную руку крепыша, жестокий отпор, а главное — его никто не поддержал, все встали на сторону Ежа.

— Понятно, — пробормотал блондин. — Кент за это время куда-нибудь утек, пока добудем себе свеженького работничка, придется повкалывать самим… То есть, мне со Старухой. Понятно. Только не сегодня, — зачастил он, — ей-богу, не могу. Упаду. Сил нет. Все мышцы болят… Еле дошел. Сам посуди…

— Заткнись, — оборвал Еж, прислушиваясь. — Кажись, кто-то пришел. Может, Крутой кого послал…

Снаружи донеслись крики Мани:

— Еж! Куца! Сюда! Где вы там?

Подростки, не спеша выбрались на солнце и через полминуты подошли к относительно ровной и чистой площадке, месту, где они обычно собирались играть в карты или просто валять дурака на свежем воздухе. На железном ящике в тени от кабины, расставив в изнеможении ноги, сидела Маня. На ее щеках даже в тени были заметны какие-то пятна. Дорогу к туманной стене она перенесла сносно, а вот назад, после того, как увязла в тенетах лжеоблака, едва доплелась, все время плакала по дороге и просила ее не бросать. В нескольких шагах от нее стоял Кент. Выглядел он комично и в то же время жалко: волосы потеряли всякое подобие прически, сбились в один колтун, глаза воспаленно блестели и, похоже, начали гноиться. Бомж грязной тряпкой прикрывал рот.