Бойтесь данайцев, дары приносящих - Анна и Сергей Литвиновы

Полигон Тюратам (космодром Байконур).

Владислав Иноземцев

Весь шестьдесят первый год Владислав Иноземцев провел на полигоне.

Тогда никто не называл это место Байконуром. Все, кто был допущен, именовали его «полигоном», или «технической позицией», или, сокращенно, «ТП». А вся остальная страна и весь мир не имели права даже догадываться – и не догадывались! – откуда это русские раз за разом пуляют к звездам космическими ракетами.

Секретно было все: где производят ракеты, как они выглядят, кто их делает, на каком топливе они летают и откуда их запускают. То место, что впоследствии назовут «космодромом Байконур», от реального городка Байконур отстояло километров на четыреста. Ближайшая к полигону железнодорожная станция именовалась Тюратамом. Единственный останавливающийся тут поезд «Москва – Ташкент» стоял две минуты.

Имелся на полигоне и свой аэродром – однако самолетом сюда прилетали небожители: главные конструкторы ракет, их замы, другие видные специалисты из разных КБ, расположенных в Подлипках, Химках, Днепропетровске, Куйбышеве[1], Реутове. Ну, и генералы, конечно, маршалы, члены ЦК и ВПК[2], а также космонавты. Более мелкие граждане доставлялись на техпозицию по железной дороге. Поездом возвращались сюда офицеры-отпускники или прибывали вновь назначенные лейтенанты. Эшелонами, порой в товарных вагонах, завозили солдат-срочников.

Военные тут преобладали. Официально полигон назывался НИИП‑5: Научно-исследовательский полигон номер пять министерства обороны, и девять десятых его обитателей, если не девяносто девять из ста, составляли люди в погонах. Гражданские специалисты, такие как Владик, назывались прикомандированными.

Когда Владику на полигоне становилось невмоготу и имелось, что немаловажно, свободное время, с так называемой второй площадки, где он жил и трудился, до полустанка Тюратам можно было подъехать – километров тридцать на попутном самосвале или мотовозе. Одеться цивильно. Белая рубашечка, галстучек-шнурочек, полуботинки. А когда скорый ташкентский тормознет – договориться с проводником. Заскочить в поезд. Посидеть в вагоне-ресторане. Распить бутылку крымского портвейна или грузинской хванчкары. Поглазеть или, если повезет, поухаживать за какой-нибудь столичной или хотя бы ташкентской фифой. Сойти в Казалинске или даже Аральске. Прогуляться по пыльному поселку. Зайти в магазин. А потом – вернуться назад, в свой мужской монастырь попутным товарняком, на площадке или даже на крыше. Привезти соседям по общежитию или Радику Рыжову бутылку цинандали или армянского коньяку. Горячительное на полигон доставлялось исключительно контрабандой: здесь действовал сухой закон.

Поезд «Москва – Ташкент» находился под пристальным оком КГБ. Советских пассажиров особо не отслеживали, но если вдруг становилось известно, что на него взял билет иностранный гражданин, на полигоне объявлялся план «скорпион-два»: во время прохождения состава прекращались всяческие работы и объявлялся режим радиомолчания. По плану «скорпион-один», когда разведка доносила, что из Турции по направлению к Советскому Союзу отправлялся американский самолет-шпион «У‑два», также следовало затаиться. А в шестьдесят первом появилась новая тревога «скорпион-три»: если над полигоном пролетал вражеский спутник-разведчик. Американские спутники-шпионы в шестьдесят первом уже летали. Советские – пока нет.

По поводу планов по соблюдению секретности местные остряки шутили, что имеется еще команда «скорпион-четыре»: когда на тюратамовских объектах появлялся лично Сергей Павлович Королев. Формально главный конструктор подлипкинского ОКБ‑1 Королев для местной публики – в большинстве своем, как было уже сказано, военной – был никем. Никто, от начальника полигона полковника Захарова до рядового заправщика, не обязан был его слушаться. Но слушали – все. Когда он появлялся («Внимание! План «скорпион-четыре»!), всем вокруг будто бы скипидара в штаны наливали (по выражению шутника Радия Рыжова). Народ начинал быстрее шевелиться, яснее мыслить, точнее считать и генерировать острые идеи. Главный конструктор сам был неизменно заряжен на Дело (в самом высоком, с большой буквы, смысле) и всех вокруг заставлял крутиться и думать.

Тогда, в шестьдесят первом, никто не использовал еще, в устной и письменной речи, слова «харизма» – говорили в лучшем случае «магнетизм». Или «целеустремленность». Так вот, магнетизм, воля и упорство товарища Королева оказались такими, что их хватило, чтобы СССР первым в мире забросил полезный груз на орбиту Земли и первым отправил в космос человека. И спустя пятьдесят с лишним лет, оценивая былое, Владислав Дмитриевич Иноземцев очень хорошо понимал: когда бы не было столь устремленного к звездам главного конструктора, когда б случайно не выжил Королев в сталинской мясорубке – тогда вряд ли произошло бы одно из немногих событий, оправдывающих существование Советского Союза и весь российский двадцатый век, а именно: первый прыжок к звездам.

Владику повезло быть рядом с Королевым в бункере, когда в космос запускали Юру Самого Первого. В тот момент он понял, что ни в коем случае не согласился бы поменяться с космонавтом местами. Ни за какую славу и деньги. В крохотной капсуле взгромоздиться на вершину гигантской сигары, заполненной почти тремястами тысячами литров взрывчатой смеси… По сути, заменить собой БЧ – боевую часть ракеты, проще говоря, ядерную бомбу. Подняться на высоту десятиэтажного дома, скорчиться в кабине, откуда ни шиша не видно, а потом дать кому-то постороннему подорвать под собой тонны горючего вещества… А после нестись непонятно куда, кувыркаясь, в абсолютно безвоздушном, враждебном пространстве… И, главное, ни на что не мочь повлиять, ничего не умея поделать, ничем не управляя… Бр-р‑р‑р…

По радио он слышал потом и в газетах и журналах читал (никакого телевидения на полигоне не было) бравурные рапорты о том, что «советская техника сработала отлично, все системы корабля действовали, как часы». Владик, в отличие от обычных жителей Страны Советов и мировой общественности, знал, что из шести полетов, предшествовавших запуску «Востока», только два были полностью успешными. И только в четырех подопытные собачки вернулись на Землю живыми-здоровыми.

Владик еще в ходе полета Юры Самого Первого, в бункере, первым высчитал, что космонавта закинули над планетой на восемьдесят километров выше, чем планировалось. И, значит, если бы тормозные двигатели вдруг не сработали, то человек никогда не возвратился бы домой. Через десять суток у него кончился бы воздух, он умер бы от удушья, а корабль с мертвым телом носился бы у всех над головами еще в течение двух-трех лет.

Спустя пару месяцев после полета Юры Первого до Владика, как до одного из разработчиков корабля «Восток», довели совершенно секретный отчет первого космонавта о полете. Владик читал его (в особом отделе, под роспись) и хорошо понимал, что были моменты, когда жизнь космонавта висела на волоске. Например, когда приборный отсек не отделился, как планировалось, от спускаемого аппарата, и в течение десяти минут, пока не сгорели специальные текстильные ленты, пилот кувыркался в своей капсуле, не понимая, что происходит и что с ним дальше будет. Или когда при посадке не открылся клапан, подающий в скафандр воздух.

Однако, на удачу Королева, Юры Первого и Никиты Сергеевича Хрущева, все обошлось. Бог и судьба в очередной раз охранили Россию. Счастье, охватившее россиян, было тогда безмерным. А Владик с Радием на полигоне попросту банально напились. Юра Самый Первый полетел в среду, и до следующего понедельника всем объявили, гласно или негласно, выходной. А спирт начальство выписывало по норме: чайник на человека.

Но то был один из немногих праздников или хотя бы выходных. Обычно все время занимала работа. Потом, много позже, вспоминая тот свой год, проведенный на космодроме, Иноземцев уподоблял его для себя монашескому постригу. В самом деле: как братия, они жили исключительно мужским коллективом. Существовали скудно: он, к примеру, обитал в комнате на пятерых, с удобствами в конце коридора, с водой для умывания, подающейся по расписанию, и мытьем раз в неделю в бане (или, летом, в Сыр-Дарье). Питались они погано. Трудились, как положено братии, днем и ночью. Правда, не молились – но мечтали о звездах. А первого человека забросили в космос во время Светлой Седмицы – об этом он, комсомолец, впрочем, узнал совершенно случайно, из письма своей бабушки Ксении Илларионовны, которая старорежимно поздравляла его с Пасхой. Пасха, оказывается, тогда, в шестьдесят первом, случилась девятого апреля. Юра Самый Первый полетел как раз в среду пасхальной недели.