Очень удачная жизнь - Юлий Крелин

А как-то представитель районного руководства то ли занятие проводил, то ли лекцию читал. По окончании вызвал слушателей на откровенный разговор: «Ну что, товарищи, скажите – мы ведь среди своих: дают пользу такие занятия?» Никто не успел удержать Жадкевича: «Нет, конечно. Все это мы и в газетах читаем. Никакой в этих занятиях новой информации. А кто хочет, и так разберется как надо». Его терпела и администрация района. Понимали, что все равно он – украшение района. Было за что терпеть.

А время шло. «Семь дней – сняты швы» накапливались тысячами.

Он уже болел, но никто этого не знал, и сам он в том числе. Теперь, задним числом, мы понимаем, что болезнь начинала разрушать его. В ординаторскую вошел родственник выписывающегося больного и с какими-то тривиальными словами о том, что необходимо выпить за здоровье бывшего пациента, в качестве «памятного сувенира» «сложил к ногам хирурга» бутылку коньяка. Срыв был мгновенный, грубый… Ногой он отшвырнул бутылку к двери. Порой больным нужны странные акции, ставящие точки в болезнях. (Странным состоянием нашего здравоохранения, низкими зарплатами, коньячными подношениями, благодарностями равно унижены и больные и врачи. Адекватные труду оплаты поставили бы на место и честь и достоинство медиков и пациентов. Моральная инфляция оплаты неминуемо должна привести к общей инфляции.) Но после он и сам не одобрил себя.

Он много делал людям хорошего не только профессионально. Хотя профессия наша удобна: если выполняешь то, что обязался по долгу службы, по велению Гиппократа, – ты уже и хороший, и нужный. «Хороший» он был не от живота, как говорится, не от нутра, хотя и такое бывало, а по здравомыслию, от головы, от разума. Хорошее он делал сознательно. Не побоюсь сказать – расчетливо. И это, наверное, важнее и ценнее. И еще любил садистически ответить добром на зло. Он просто был умнее всех нас, живущих рядом с ним.

Помню четвертьвековой давности первые в нашей больнице реанимационные эпизоды. Простодушным «оживлением» называлось сложное действо, ныне именуемое реанимацией, и читали мы о нем полумифические рассказы в журналах и газетах. Только входило в медицинский быт понятие «клиническая смерть». У смерти тогда были разные определения: трагическая, безвременная, скоропостижная. В медицине смерть была только смерть. У смерти не было стадий. Мы еще не разделяли смерть на клиническую и биологическую.

Сколько скоропостижных смертей повергло нас в бездействие! Мише трудно было бездействовать. Ему не надо было напоминать: «Не проходите мимо». Он не проходил мимо, если хулиган приставал к слабому. Уже больной, зная, что рак почти начисто съел его силы, держась от слабости за перила на лестнице своего подъезда, он был первым, а может, единственным, кто откликнулся на призыв женщины, отбивающейся от хулигана. Хулиганы, как правило, быстро сдаются. А может, того напугал высокий рост? Откуда было знать дурному проходимцу, что смертельный недуг сожрал почти все силы защитника слабых. Дух победил.

Вот так же тогда, идя по лестнице, он увидел упавшего на его глазах больного, Жадкевич увидел смерть. Рефлекс нормального врача – гнать ее, если можешь, в шею. Плюс сработали недавно приобретенные знания о способах и приемах оживления внезапно умерших. Да и характер Жадкевича не позволял ему пройти мимо. Смерть – не хулиган, да и сил у него тогда было много больше. В нашей больнице это было первое оживление при внезапном инфаркте. А может, и не только в нашей больнице. Во всяком случае, помнится, понаехало к нам много специалистов из реанимационного центра, как на диковинку.

Пользовались мы в то время, что называется, «подручными средствами», не было ни аппаратуры, ни инструментария. Даже электрический импульс в том случае он дал сердцу, зажав его между двумя алюминиевыми ложками, подключенными к розетке. Но не упрекать же строителей Беломорканала за то, что у них были только заступы да тачки. К тому же и больной остался жив. Христос сказал Лазарю: «Встань и иди». Миша не Бог – ему в поте лица пришлось добывать жизнь этому человеку. Больница гордилась им. В одной из московских газет появилась краткая заметочка. Я запамятовал, в какой, а мама Миши жила тогда в Краснодаре. Не сохранилась в семье газетка.

Самое трудное – не пройти мимо. Потом-то все не проходили, но он был первым.

А сколько внезапного горя приносила в наши отделения скоропостижная смерть от острой закупорки легочной артерии – тромбоз, эмболия легочной артерии. Смерть наступала мгновенно, и мы лишь разводили руками, беспомощные, как перед цунами. Однажды он решился и победил. Как приятно сейчас в статье встретить ссылку на друга, где сказано, что Жадкевич первым в нашей стране удалил тромб из артерии и предотвратил смерть. Трудно быть первым. Сейчас накоплено много попыток, в том числе и успешных. Но уже есть и могучая аппаратура, навыки и, главное, знание о том, что может быть успех. Трудно быть первым, да еще в полупровинциальной трехэтажной заводской медсанчасти середины шестидесятых годов в Кунцеве. Помню и горечь того успеха: женщина была спасена от быстрой смерти, но суждено ей было умереть через два месяца от неоперабельного рака.

А как тут было поступать? Для врача – однозначно. Но сколько слышишь пустых слов о помощи умирающему – когда помощью называют способствование и ускорение смерти. Мы же, врачи, если не можем ее прогнать, помощью считаем только обезболивание. И пусть к нам не обращаются с призывами помочь умереть. Мы отвечаем: если общество считает себя достаточно нравственно выросшим, то – пожалуйста, решайте эту проблему. Но при чем тут мы, врачи? У нас в этой жизни совсем иная задача. Считаете возможным, нужным – ищите исполнителей. Придумывайте им любые названия, любые благородные эвфемизмы. Я и сейчас это утверждаю, пройдя через Мишину благородную, торжественную, мучительную смерть.

Конечно, были у него принципы, и он старался их придерживаться. Например: если нет технической возможности – не делай. Героизм сам по себе не нужен никому. Гораздо лучше все подготовить, все сделать вовремя, заранее, спокойно, достойно, без фанфар и кликов, без чепчиков в воздухе. Жадкевич не относился к своим принципам догматически. Заранее подготовиться всегда лучше, но…

Были у него профессиональные привязанности – любил операции на толстой кишке при опухолях. Он предложил и разработал свою методику, успешно ею пользовался, и много больных уже более десяти – пятнадцати лет живут и здравствуют после удаления злокачественной опухоли. Потом оказалось, что лет за десять до Жадкевича этот способ однажды был применен во Франции, но ему не был нужен приоритет открытия, он и не публиковал этот метод. Ему нужно было одно: надежно и удачно оперировать людей с этой болезнью. Он оперировал сам и учил тому же коллег.

Жадкевич не писал статей не потому, что не мог. Язык его был удивителен: с яркими сравнениями, неожиданной образностью, незатасканными метафорами. Может, лень было – потому и не писал. Он всегда делал лишь то, что нравилось, что хотелось делать. Это, конечно, и плохо… Но это же помогло не поддаться скверне многочисленных соблазнов. Что ж, идеальных нет. Достаточно часто мы видим, как ценное и достойное уравновешивается, а то и дополняется порциями недостатков. Не грязью, нет, – к нему, например, грязь не приставала. Он как золото – в любой грязи оставался чистым и ярким.

Ум Жадкевича нельзя было назвать отвлеченным, далеким от практической жизни. Поверхностные люди считали его непрактичным, да и то потому лишь, что не было денег у него, кроме тех полутора ставок, что получал он от общества по ведомости больничной бухгалтерии. Нет, он был практичен, жизненно дерзок, реалистически лукав. Он четко и здраво оценивал любую возникшую житейскую ситуацию, довольно точно оценивал встречавшихся на его пути людей. Но как бы он их ни оценивал – старался быть приветливым и доброжелательным, уж если приходилось общаться.

Прогнозы различных жизненных сюжетов, которые он давал, были практически столь же достоверны, как его прогнозы течения болезни. (И то и другое проверено практикой – что и есть, как говорят, критерий истины.) Он был вполне от мира сего и понимал, что не написанный им многостраничный самоотчет для получения категории и, стало быть, какой-то прибавки к зарплате не делается им исключительно из лени и безответственности перед семьей. Себя он за это ругал. Но делал лишь то, что доставляет радость! Что ж, за удачные игры в прятки с соблазнами мира приходится платить по-всякому. Зато он сумел жить естественной жизнью. Он был эпикуреец в самом достойном смысле: не славно поесть, не лишнее чувственное наслаждение доставить себе, а найти радость духа ради его безмятежности. Дело было у него не делом – любовью. А любовь – не дело, любовь – высшее достижение человеческого духа, которое противостоит человеческой ненависти, безделью, разобщенности, раздражению и розни. Он любил своих детей, свою жену, свою хирургию… Он так высоко и возвышенно любил все свое личное, что шло это только на пользу общественному, общему делу. Истинная любовь – всегда польза обществу.