Мараны - Оноре Бальзак

В Таррагоне счастливый случай свел ее с четой Лагуниа при таких обстоятельствах, которые позволили ей оценить глубокую порядочность мужа и безупречную добродетель жены. Марана стала для них ангелом-спасителем. Купцу в это время угрожала потеря состояния и честного имени; он нуждался в срочной и тайной помощи. Марана вручила ему деньги, составлявшие все приданое Хуаны, не потребовав ни расписки, ни процентов. Для нее, по ее юридическим понятиям, договор был делом совести, стилет — правосудием слабых, а бог — верховным судом. Открывшись донне Лагуниа в своем горестном положении, она вверила дочь и деньги старой испанской чести, чистой, незапятнанной, какой дышал этот старинный дом. Бездетная донна Лагуниа была безмерно счастлива, взяв на воспитание приемыша. Куртизанка покинула свою ненаглядную Хуану, уверенная, что обеспечила будущее девочки, нашла для нее мать, которая воспитает из нее Хуану ди Манчини, а не Хуану Марана. Покидая простое, скромное жилище купца, где процветали мещанские семейные добродетели, где вера, святость чувств и чести, казалось, были разлиты в самом воздухе, несчастная куртизанка, мать, отлученная от своего ребенка, сумела справиться со своим горем, видя в мечтах Хуану чистой девушкой, женой и матерью, счастливой матерью в течение долгой жизни. Она уронила на пороге дома слезу, одну из тех слез, которые ангелы поднимают с земли. С этого дня скорби и надежды Марана, влекомая непреодолимыми предчувствиями, трижды приезжала в Таррагону, чтоб увидеть свою дочь. Первый раз она явилась, когда Хуана опасно занемогла.

— Я знала это! — сказала она Пересу.

Вдали от Хуаны мать увидела ее во сне умирающей. Марана выходила дочь, бодрствуя у ее постели ночи напролет, а когда девочка уже выздоравливала, поцеловала ее в лоб, спящую, и удалилась, не выдав себя. Мать изгоняла куртизанку. Во второй свой приезд Марана пришла в церковь, где Хуана ди Манчини впервые причащалась. Одетая в простое темное платье, спрятавшись в уголке за колонной, изгнанная мать узнала себя в дочери, какой она была когда-то: с небесным лицом ангела, чистая, как снег, только что выпавший на вершинах Альп. Сохраняя черты куртизанки даже в своей материнской любви, Марана почувствовала в глубине души такую ревность к приемной матери Хуаны, какой не испытывала ко всем своим любовникам, вместе взятым, и поспешила выйти из церкви, ибо бессильна была побороть в себе смертельную ненависть к донне Лагуниа, видя ее сияющую, счастливую, будто и в самом деле она была родной матерью своей воспитанницы. Наконец, последняя встреча Мараны с дочерью произошла в Милане, когда купец поехал туда с женой и питомицей. Марана, проезжая по Корсо во всем своем великолепии, достойном какой-нибудь царственной особы, пронеслась мимо дочери, не узнавшей ее. Ужасная мука! Ей, Маране, осыпаемой поцелуями, недоставало одного-единственного поцелуя, за который она отдала бы все остальные, невинного, радостного поцелуя, каким дочь дарит свою мать, мать, почитаемую, блистающую всеми семейными добродетелями. Значит, живая Хуана умерла для нее! Одна мысль приободрила куртизанку, к которой герцог ди Лина в эту минуту обратился со словами:

— Что с вами, прелесть моя?

Чудесная мысль! Отныне Хуана спасена. Пусть она даже станет смиреннейшей из женщин, но не презренной куртизанкой, которой любой мужчина может сказать: «Что с вами, прелесть моя?»

Свои обязательства купец с женой выполнили с полной добросовестностью. Состояние Хуаны, ставшее их собственным, выросло в десять раз. Перес ди Лагуниа, богатейший в провинции негоциант, питал к своему приемышу почти суеверное чувство. Ведь появление в его доме этого небесного существа не только спасло старинную фирму Лагуниа от бесчестия и разорения, но принесло ей и неслыханное процветание. Его жена — золотое сердце, женщина, полная чуткости, — воспитала Хуану в благочестии и невинности, столь же чистой, сколь и прекрасной. Хуана была одинаково достойна стать супругой знатного вельможи или богача-купца; она обладала всеми качествами, необходимыми для блестящей судьбы. Не случись описываемых событий, Перес, мечтавший съездить в Мадрид, выдал бы ее за какого-нибудь испанского гранда.

— Не знаю, где сейчас Марана, — сказал Перес в заключение. — Но в каком бы уголке земного шара она ни находилась, стоит ей узнать, что французские войска захватили нашу провинцию и взяли приступом Таррагону, она примчится сюда, чтоб охранять свою дочь.

Этот рассказ изменил намерения итальянского капитана. Он больше не желал сделать Хуану ди Манчини маркизой ди Монтефьоре, ибо узнал кровь Мараны в кокетливой игре глаз, которой девушка ответила ему сквозь жалюзи, в хитрости, на какую она пустилась, чтоб удовлетворить свое любопытство, в последнем взгляде, который она ему бросила, уходя. Развратнику угодно было иметь супругой высокодобродетельную женщину. Это приключение сулило много опасностей, но таких, которых не устрашится даже не очень отважный мужчина, ибо они придают остроту любви и наслаждениям.

Ученик, ночующий на прилавке, служанка, расположившаяся в кухне, как на бивуаке, Перес с женой, несомненно, спящие чутким стариковским сном, старый дом, где отдавался каждый звук, драконовский надзор днем — все было препятствием, все делало его замысел неосуществимым. Но против всех препятствий за Монтефьоре была кровь куртизанки, бурлившая в жилах этой сжигаемой любопытством полуитальянки, полуиспанки, девственницы, нетерпеливо жаждущей любви. Страсть, девушка, Монтефьоре — втроем могли обмануть целую вселенную.

Монтефьоре, побуждаемый инстинктом мужчины, искушенного в любовных приключениях, и теми смутными, ничем не объяснимыми надеждами, которые мы удивительно верно зовем предчувствиями, провел весь вечер у окна, упорно всматриваясь в ту часть дома, где, как он предполагал, находился тайник, в котором супруги укрыли свет и отраду своей старости. Склад, устроенный на антресолях — воспользуемся этим французским словом, чтобы помочь читателю разобраться во внутреннем расположении дома, — разобщал молодых людей. Поэтому капитан не мог прибегнуть к многозначительным постукиваниям, которые служат влюбленным сигналами, к тому условному языку, который они в подобном положении умеют придумать. Но ему пришел на помощь случай, а может быть, сама девушка! Подойдя к окну, он увидел на темной стене, окружавшей двор, большое светлое пятно, посреди которого вырисовывался силуэт Хуаны. Повторяющиеся движения руки и поза заставляли думать, что она причесывается на ночь.

«Одна ли она? — размышлял Монтефьоре. — А что, если привязать к шнурку записку и, вложив в нее для тяжести несколько монет, стукнуть в ее окно? Нет сомнения, что свет идет из ее комнаты. Рискнем!..»

Он мигом настрочил послание — истое послание офицера, стараниями родителей сосланного на Эльбу и разжалованного в солдаты, опустившегося, когда-то изысканного маркиза, теперь капитана, ведающего обмундированием; затем он сплел шнурок из всего, что нашлось для этого под рукой, привязал к нему записку, завернув в нее несколько серебряных экю, и неслышно опустил ее до середины светлого круга.

«Тени на стене скажут мне, с ней ли мать или служанка, — решил Монтефьоре, — и если она не одна, я живо подтяну к себе шнурок». Но когда после его многократных, вполне понятных усилий серебро ударилось о стекло, на стене отразилась единственная тень — стройный силуэт Хуаны. Девушка тихонько приоткрыла окно, увидела записку, взяла ее и, не отходя, стала читать. В ней Монтефьоре называл себя, просил о свидании и в духе старых романов предлагал Хуане ди Манчини руку и сердце. Подлая и пошлая хитрость, всегда имеющая верный успех! В возрасте Хуаны не усугубляет ли опасности душевное благородство? С большой тонкостью один современный поэт сказал: «Женщина сдается лишь во всей своей силе». Возлюбленный притворяется, будто не верит, что ему отвечают взаимностью, именно тогда, когда его любят всего сильнее. Девушка, доверчивая, гордая, рада б измыслить всякие жертвы и принести их, но она недостаточно знает свет и людей, чтобы остаться спокойной среди бури поднявшихся в ней страстей, подавив презрением человека, готового погубить молодую жизнь в искупление ее мнимой вины перед ним.

С возникновением в обществе его высокого устройства молодая девушка стоит перед мучительным выбором между расчетами осторожной добродетели и тяжкими последствиями ошибки. Она часто теряет свою первую, быть может, самую прекрасную любовь, если ей воспротивилась, или теряет супруга, если проявила неосторожность. При самом беглом взгляде на превратности социальной жизни в Париже невозможно усомниться в необходимости религии, зная, что, не будь ее, число совращенных девушек возрастало бы каждый вечер. Но Париж лежит на 48-м градусе широты, а Таррагона — на 41-м. Стародавний вопрос климата и поныне еще выручает романистов, оправдывая и неожиданные развязки, и опрометчивость в любви, и сопротивление ей!