Лошадиные истории - Алексей Коркищенко

— Была, Петр Павлович, — ответил я. — И звали ее так же — Зиной. И были другие, подобные ей, лошади, прототипы той самой Зины, которую я вывел в художественной повести.

— Ну, так расскажите же нам про ту самую, непридуманную лошадь Зину! — воскликнул Петр Павлович.

— Боюсь, что это будет некороткий рассказ, — предупредил я. — Ведь судьба лошади Зины связана с судьбами других лошадей да и людей, разумеется, и мне их никак не обойти.

— Понятное дело, иначе и быть не может! — воскликнул Зажурин.

— Рассказывайте, пожалуйста, все, мы никуда не спешим! — подхватил Кононенко.

— Святая правда! — добавил конюх Андрон Парфентьевич, удобно располагаясь на сене.

И я начал.

1

Кто знает, о чем думают лошади?

То, что они думают, — бесспорно, в подтверждение этого можно привести сколько угодно убедительных доказательств, но о чем они думают, — вот вопрос, над которым я ломаю голову с давних пор. И поводов для такой работы, скажу вам, у меня всегда хватало: с малых лет я общался с лошадьми и был свидетелем множества случаев вполне разумного поведения этих удивительных животных.

В нашем колхозе имени Ворошилова, в хуторе Еремеевском, до войны существовала племенная конеферма, где выращивали строевых лошадей донской породы. Лошадей сообразительных, азартных, проворных в бою, — как отзывались о них старые рубаки, — и мы, мальчишки, школяры, пионеры, «легкая кавалерия», брали шефство над жеребятами и кобылицами-матками: кормили их вкусными вещами, чистили, купали, убирали в денниках. И была в нашей второй полеводческой бригаде большая конюшня рабочих лошадей. Многих я хорошо знал — работал с ними, но особенно крепко дружил, делил хлеб, сладкие пирожки и арбузы с одной старой лошадью, носившей человеческое имя Зина.

Не знаю, как бы сложилась моя жизнь, если бы не встретился я в детстве с этой лошадью. Своим поведением она вынуждала меня глубоко задумываться над многими вещами, размышлять о живой природе, искать разгадки ее тайн, заставляла много читать и расспрашивать старших. Короче сказать, она разбудила мое воображение, ввела в богатый мир фантазии и, в общем-то, сильно повлияла на мою судьбу.

Зина-то думала и еще как выразительно думала! Именно этим она и приковывала к себе особое внимание в те мои малые годы. И по этой причине мне так помнится тот далекий летний день, в который я пережил одно из сильных потрясений.

Шел мне тогда восьмой год. Пас я гусей на жнивье около кладбища, заросшего вишенником, сиренью и акацией. Находилось оно там же — сразу за хутором со степной стороны, неподалеку от бригадного двора. День был воскресный, выходной: рабочие лошади паслись свободно, без пут, на люцерновой отаве под бугром, да и тут, по жнивью, бродили, выбирая свежие кустики мышея. Гуси кормились себе, азартно выискивая колосья в стерне, а я отстреливался из деревянного маузера от воображаемых белогвардейцев в зарослях на краю кладбища. Устав от «погонь» и «преследований», я залег под лопухами в старой канаве, ограждавшей кладбище: солнце, поднявшись повыше, начинало припекать. Лежал тихо, затаившись, что-то там себе воображая. И вдруг до меня из-за кустов бузины, росших чуть дальше, донеслись какие-то неясные, таинственные звуки, чье-то негромкое повизгивание, непонятное бормотанье и затем — жалобное ржанье.

Я было подумал, что это, наверно, собаки загнали на кладбище жеребенка, и вот он, запутавшись в зарослях и провалившись в старую могилу, измученный, ослабший, подает сигналы бедствия, но тут же услышал громкий храп и фырканье. Испытывая тревогу и страх, я все-таки решился выяснить, что же происходит там, за кустами бузины. Сжимая рукоятку «маузера», стараясь не шуметь и не задевать стебли лопуха, подполз ближе к опасному месту, чуть высунул голову из-под лопушиного листа и замер в таком положении. В тени бузины возле темного, грубо сколоченного креста стояла худая лошадь рыжей масти с белой звездой на лбу и белыми бабками на передних ногах. Она спала, понурившись.

Я хорошо знал ее. Это была та самая лошадь Зина, которая несколько дней назад чуть не утопила в копани большого балбеса Матюху. Эту лошадь знали все в хуторе. Она приметно выделялась из числа лошадей нашей бригады своим непокорным, своенравным характером. Мальчишки обходили ее стороной — побаивались, взрослые колхозники отказывались брать в упряжку: что, дескать, с нею, старой и уже слабой лошадью, заработаешь, а некоторые конюхи (среди них были и очень недобрые люди) всё старались вымуштровать ее, сделать послушной — она, например, по непонятным, только ей известным причинам, не соглашалась работать в паре с той или другой лошадью, противилась тому, как только могла, приходила в злое неистовство, кусала свою напарницу, лягала, и тогда они крепко привязывали ее во дворе к столбу и били батогами и палками.

Сказать правду, у старой лошади Зины были странности, которые давали повод балбесам разного калибра издеваться над ней. Например, она почему-то очень нервничала, негодовала всячески, когда они глумливо, оскорбительно хохотали, показывая на нее пальцами. Неужели лошадь понимала, что насмехаются над ней, потому что она стала старой, худой, некрасивой?.. Не раз мне приходилось видеть, бывая на бригадном дворе, как это происходило. Как только ее начинали дразнить, она, оторвавшись от кормушки, с таким выразительным укором смотрела на своих обидчиков, словно хотела им сказать: «Да что вам от меня нужно, негодяи такие?! Дайте же мне спокойно поесть и отдохнуть!» Затем оглядывалась по сторонам — искала защиты! — и, если замечала бригадира Леонтия Павловича или доброго к лошадям конюха Василия Фоменко, ржала с какой-то нелошадиной трогательностью — просто скулила, жалуясь на своих мучителей. Ну а если же ни у кого не находила защиты, то яростно возмущалась: ржала по-боевому, рычала и хватала зубами узел повода, пытаясь отвязаться, и задки била так высоко, что доставала копытами до камышового навеса. А балбесы радовались, глядя на ее «коники», и только громче реготали. Зина же пуще бесилась и становилась после таких нервных передряг еще более злой и непокорной.

Ну, так вот эта самая лошадь Зина на моих глазах казнила Матюху, одного из самых злобных своих мучителей. Я, пожалуй, сразу же расскажу об этом случае, чтобы понятней было, почему так заинтересовало меня странное поведение спящей старой лошади.

Мы (это значит я, Гриша Григорашенко, Вася Сивоусов и Володя Капелька) купались в неглубоком теплом ерике неподалеку от мельницы-крупорушки, стоявшей под взгорком, по низу которого размещались левады хуторян. Свою одежонку сложили на узких, в две доски, мостках, переброшенных через ерик, на них и коптились, измазанные темно-синим маслянистым илом, очень полезным для здоровья, по утверждению местной знахарки бабки Федоськи. По-над берегом ерика на сочной траве паслись две знакомых нам лошади — Зина и Альфа, обычно работавшие в паре. Дед Петро, видели мы, привез на мельницу зерно, выпряг их и пустил пастись, надев пута. Заботливый был человек дед Петро, не стал томить пожилых лошадей в упряжке: пусть уж лучше погуляют на воле и подкормятся, пока мельник с делом управится.

И тут, глядим, с колхозного огорода, расположенного за ериком, идет Матюха. Мы сели на краешек мостков — пусть, дескать, проходит мимо, место есть пройти. А он, негодяй, ногами посталкивал нас в воду и, что самое подлое, — нашу одежонку пошвырял в кушири. Да еще хохотал, как идиот!

Мы возмущенно закричали на него, он остановился, вытаращил на нас небольшие и, словно у пьяного, расплывчатые глаза, булькающе произнес:

— А ну молчать, шпингалеты, а то перетоплю, как кошенят!

— Я вот скажу нашему Максиму, он тебе даст, узнаешь! — погрозил Гриша, горя, как и все мы, бессильным гневом.

— Ваш Максим у меня в ноздре сидит! — Матюха звучно высморкался и пошел дальше, хохоча и нелепо выворачивая ноги и руки.

Выходя на край мостков, он заметил Зину. Мельтеша спутанными передними ногами, она торопливо уходила за кулигу камыша, росшего в круглой выемке посреди луга: явно хотела спрятаться, заслышав ненавистный голос своего мучителя!

— Ага, мадам-я-тебе-дам! — протянул он, радуясь невесть чему. — Ты у меня сейчас попляшешь!

Матюха выломал на берегу ерика длинную прошлогоднюю камышину и направился к лошади. Та повернулась к нему задом, прижала уши к голове, предупреждающе захрапела: «Не подходи, ударю!» А он, чувствуя себя в безопасности — ноги лошади спутаны, а у него длинная камышина, — стал больно тыкать ею Зину в живот, в пах, в другие чувствительные места. Она поначалу терпела — вздрагивала кожей, поджималась, отходила от него, путаясь передними ногами и спотыкаясь. И смотрела умно, укоряюще: «Ну, не приставай ко мне, человек! Что я тебе такого сделала?.. Оставь меня в покое, не досаждай мне!..» Но он не отставал, и тогда Зина заржала громко, призывно, требуя защиты, но дед Петро не слышал ее — там, на мельнице, стоял шум и грохот, а мы, мальчишки, боялись и Матюхи, и лошади. Вытягивая шею, она все ржала, зовя на помощь, но помощь ниоткуда не приходила. И тогда Зина, взъярившись, стала брыкаться, пронзительно взвизгивать и дико храпеть. А Матюха от ее такого поведения просто взбесился: выкрикивал какие-то несуразные слова, хохотал глумливо, бегал вокруг нее, подпрыгивая и продолжая колоть камышиной. И Зина закричала, со стоном и мукой закричала!..