Нестор Бюрма в родном городе - Лео Мале

Протрясшись добрых два километра по колдобинам, мы наконец выезжаем на приличную асфальтированную дорогу, вьющуюся между двумя рядами платанов, верхние ветви которых смыкаются над нами, образуя своего рода растительный туннель. Пространство и ночь принадлежат нам! Единственной машиной, которая попадается нам навстречу, оказывается мягко скользящий на поворотах грузовик.

– В третий раз, а также во все последующие Дакоста уже не реагировал. Он только постоянно все это мысленно пережевывал и с каждым днем все больше мрачнел, убежденный – как он мне сам признался,– что во всех его неприятностях следует усматривать перст Господень и что ничего уж тут не поделаешь и т.д.

– Перст Господень?

– Да. Конечно, вам, атеистам, это кажется смешным.

– Нет, скорее грустным. Что это еще за мазохист такой?

– Да все та самая язва.

– Послушайте, у меня от вашей язвы начнется рак желудка. Вы меня наконец избавите от неизвестности или нет?

– Когда вы встретитесь с Дакоста, повторяю вам еще раз. Вернемся к Аньес и к прошлому вторнику, третьему мая. Как обычно, утром она села в автобус – остановка недалеко от их дома – и отправилась в школу, в частное заведение на авеню д'Асса, Школа Севинье. Вечером, после занятий, домой она не вернулась. Но Дакоста самого не было дома. Он уехал в соседний город, кажется, на встречу с возможным заказчиком. Он вернулся в «Дубки» – это название его виллы – в среду, во второй половине дня. По некоторым признакам он пронюхал, что Аньес накануне дома не ночевала. В среду вечером Аньес нет. В четверг утром по-прежнему нет Аньес, но приходит письмо. Директриса школы сообщает, что в среду Аньес не было в классе. В течение целого дня он находился в прострации. Наконец позвонил мне и поставил меня в известность. «Надо мной какое-то проклятие»,– всхлипывал он. Я попытался его приободрить: она, конечно же, должна дать о себе знать, ну, и т. д. Короче, мы как два идиота, не зная, что предпринять, тянули время, если не считать того, что я все же попытался кое-что разузнать, в частности у этой Кристины, парикмахерши. Таким образом мы тянули время. Ничего. Вчера, в понедельник, с почтой кое-что пришло, не совсем обычное, я вам потом расскажу. Не считая этого, Аньес по-прежнему не подавала признаков жизни, а ее папаша все больше падал духом. Ну и, наконец, сегодня. Мы с Лорой Ламбер… Лора тем временем вернулась в город после своих разъездов, в которых она проводит почти все свое время, ну и мы ей все сказали… Таким образом, мы с Лорой решились разорвать этот порочный круг. Мы подумали о вас и позвонили.

– Если я правильно понял, вы не стали поднимать на ноги полицию?

– Нет.

– А почему?

Он колеблется, потом говорит:

– Дакоста возражал.

– Послушайте, у вас кто пропал, дочь или соседская собака?

Дорвиль пожимает плечами.

– Он недолюбливает французских полицейских. Он им не доверяет. Ему кажется, что они ненавидят алжирцев. Он решил, что они и пальцем не пошевелят, чтобы разыскать его дочь, и что они подтираться будут его заявлением.

В этот момент машина сворачивает с дороги, обрамленной платанами, на тряский проселок. Мы проезжаем мимо вывески, на которой в свете фар я успеваю прочесть: «Лесопилка Дакоста». Впереди недалеко от нас из-за полуразвалившихся сараев и кучи бревен пробивается свет. Дорвиль подает негромкий сигнал. Как бы в ответ на это открывается какая-то дверь, за которой видна освещенная комната. В проеме, как в театре теней, четко вырисовывается силуэт коренастого мужчины.

Дорвиль останавливается у невысокой изгороди и выключает мотор.

– Тут есть еще одно обстоятельство,– доверительно шепчет он мне.– Фараонов он предпочитает видеть издалека. Решением Суда Государственной безопасности он заочно приговорен к смертной казни – под своей военной кличкой, как командир десантно-диверсионной группы.

Глава II

Предательство в Алжире

Я вылезаю из машины и ступаю ногой на каменистую почву. Все вокруг дышит спокойствием и умиротворением. Тысячи ночных звуков только усиливают это впечатление, будь то стрекот кузнечиков или доносящийся издали жалобный крик совы. Ночь вся напоена запахом тимьяна, который приносит с пустоши ветер; он шевелит листву дуба, давшего название этому жилищу.

Дорвиль толкает калитку, и мы вступаем на аллею, окаймленную ирисами. Коренастый мужчина идет нам навстречу. Гравий скрипит под его тяжелой поступью.

– Вот Нестор Бюрма, Жюстиньен,– говорит Дорвиль довольно жизнерадостно.– Как видишь, он не теряет времени даром.

– Очень рад,– говорит Дакоста, не проявляя чрезмерного энтузиазма.

Он протягивает мне руку. Я ее пожимаю. Рука не представляет собой ничего особенного. Рука как рука, каких миллион. Покончив с этими условностями, Дакоста поворачивается, и мы втроем проходим в дом, где мне в глаза ударяет резкий свет.

– Присаживайтесь,– говорит хозяин.– Выпьете что-нибудь? Я приготовил кофе, но у меня еще есть нечто вроде абсента.

Я выбираю абсент (достаточно омерзительное самодельное пойло, так что от новой порции я отказываюсь), и вот мы уже расположились треугольником, каждый со своим стаканом в руке.

Я ни в чем не упрекаю осужденных на смертную казнь. Даже напротив, если можно так выразиться. Я бы скорее симпатизировал им, поскольку я по темпераменту никогда не бываю на стороне угнетателей. Но нет правил без исключений… Дакоста, одетый в вельветовые штаны и фуфайку, представляет собой крепкого широкоплечего здоровяка, а на его болезненно бледной физиономии перемешаны черты Жозефа Ортица (знаменитое бистро на Форуме) и Лино Вентуры. С той лишь разницей, что этот последний, киноактер, мне симпатичен. А вот его отдаленный двойник – нет. Особенно мне не нравятся его слишком быстро бегающие глазки. Непонятно, то ли это глаза человека затравленного, то ли всегда готового совершить какую-нибудь пакость. Конечно, опыт научил меня не слишком доверяться чисто внешним впечатлениям, но все же… Если бы Дорвиль не проинформировал меня о юридическом статусе этого прихожанина, я бы и не подумал с ним связываться. Но мне не хотелось создавать впечатление, что заочно осужденный может меня скомпрометировать.

Впервые с момента нашего прихода Дакоста смотрит мне прямо в лицо.

– Спасибо, что вы потрудились этим заняться,– издает он, похоже, с усилием.– Надеюсь, вы найдете Аньес.

Он изъясняется медленными и монотонными фразами, плоскими, как доска. И такими же деревянными, если так можно выразиться. Или он так изнемог от усталости, что находится за гранью восприятия страдания, или же судьба дочери ему абсолютна безразлична.

– …Вы, конечно, хотите, чтобы я вам рассказал…

– Я поставил нашего друга в известность,– обрывает его Дорвиль.– Мы здесь только для того, чтобы вы с ним познакомились. Пустая формальность. Теперь, конечно, если у вас есть вопросы…

Он поворачивается ко мне.

– Пока нет,– говорю я.– Мне только хотелось бы знать, как наша беглянка была одета в прошлый вторник. Неплохо было бы еще, если бы вы мне дали какую-нибудь ее фотографию. Кроме того, желательно было бы осмотреть ее комнату. Тоже пустая формальность. И потом, не забудьте передать мне список, о котором вы говорили, Дорвиль…

– Ее комнату? И что вы рассчитываете там найти? – спрашивает Дакоста сварливо.

– Ничего, конечно, поскольку, полагаю, вы туда уже заглядывали и, если бы нашли что-нибудь особенное, вы бы мне об этом сказали, и все же я предпочел бы осмотреть комнату сам.

– Да, мы туда уже заглядывали. Я, Дорвиль и Лора. И могу вас уверить, что малышка не оставила после себя ничего такого, что могло бы служить указанием на ее новое местонахождение.

– Извините, но об этом мне лучше судить самому. Мы смотрим на вещи разными глазами.

– Ну да!

Он смотрит на меня искоса, снизу вверх, и я знаю, о чем он думает. Он принимает меня за одного из тех мерзких развратников, что обожают шарить своими грязными лапами в еще не остывшем нейлоне. Черт с ним, пусть думает, что хочет, если ему так нравится! Ему никогда не удастся выбить у меня почву из-под ног более умело, чем он умудряется это сделать одним фактом своего существования. Ему жутко повезло, что он – приятель Лоры Ламбер и Дорвиля.

– Держите,– в этот момент в разговор вступает Дорвиль,– вот вам обещанный список.

Он протягивает мне лист бумаги. Он говорил, что круг знакомых Аньес не был широк. Это действительно гак. Там всего лишь четыре имени и адреса. Я читаю вслух:

– Кристин Крузэ, улица Бра-де-Фер… Это та самая парикмахерша, которая якобы давала ей приют?

– Да,– говорит Дорвиль.

– Улица Бра-де-Фер – это ее домашний адрес или место работы?

– Домашний адрес. Она, конечно же, работает в каком-то салоне, но мы не знаем, где именно.