Страна грез - Чарльз де Линт

Все было так, словно время для них остановилось.

В какой-то степени Нина любила своих родителей как раз за то, что они были верны своим убеждениям, за то, что они жили своей философией, а не только болтали о ней. В политических воззрениях они склонялись больше к либерализму и участвовали в защите прав животных, домах для бездомных и бог весть скольких еще группах по охране природы – в делах, которые Нина тоже считала важными делами. Но порою она мечтала, чтобы у них была обыкновенная, нормальная мебель, цветной телевизор в гостиной – свой маленький черно-белый она купила на деньги, заработанные сидением с детьми, на гаражной распродаже, – и для разнообразия как-нибудь можно было посидеть во дворе с прохладительными напитками и «горячими собаками».

Но могло быть и хуже, думала Нина. Родители могли назвать ее Радугой или Облаком. Или ей могли достаться родители Джуди, которые уже сейчас подыскивали ей человека, за которого она выйдет замуж после школы. Пока Нина сама знала, что делает, родители предоставляли ей гораздо больше свободы, чем было у большинства ее знакомых ребят. Например, как вчера она не пошла в школу. Они не задали ей никаких вопросов – только обеспокоились.

– Ты уверена, что сегодня сможешь пойти в школу? – спросила Нину мама сегодня утром за завтраком.

Кухня было всецело в их распоряжении. Отец уже ушел на работу – он должен был быть на месте к семи, – а Эшли для разнообразия встала пораньше и тоже уже ушла. Мама собиралась в свою мастерскую возле рынка примерно к тому же времени, что и Нине надо было в школу.

– Мне уже гораздо лучше, – ответила Нина.

По крайней мере, сегодня этот сон ей не снился.

– Ну, раз ты уверена…

– Уверена.

Хотя, если бы мама действительно хотела, чтобы Нина чувствовала себя лучше, она переехала бы в дом, где Нине не пришлось бы жить в одной комнате с ведьмой. Но все это уже было раньше – не порча, а то, что Нина и Эшли не спелись, и надежды на то, что их семья куда-то переедет, было столько же, сколько и на то, что папа вдруг пойдет на работу в пиджаке и галстуке. Переезд нам не по карману, объясняла мама, и потом, неужели в тебе нет сострадания к твоей кузине?

Сострадания? Конечно. Нина знала: это ужасно, что Эшли потеряла свою маму, а ее папа бросил ее. Но Эшли жила с ними уже три года, и долготерпение Нины давным-давно исчерпалось.

Поэтому Нина предпочла не поднимать снова этот вопрос. Вместо этого она спросила маму, как продвигается подготовка к большой весенней выставке-продаже, и это дало им тему для разговора на весь завтрак.

Позавтракав, они вышли вместе, но Нине пришлось вернуться в дом за курткой, едва она вышла на крыльцо.

– Может быть, все-таки смерить тебе температуру? – спросила мама, когда Нина вернулась в джинсовой курточке.

– Пойдем, мама.

– Вроде ведь не холодно сегодня.

Нина раскрыла глаза от удивления. У нее на руках от холода выступила гусиная кожа.

– Разве? – спросила она.

– Наверно, лучше тебе остаться дома еще на денек, – сказала мама. – Похоже, ты простудилась.

Знобит, подумала Нина. Верный признак гриппа. Только вчера она не была больна, да и сегодня не чувствовала себя больной – только замерзла чуть-чуть, и то теперь, в куртке, все было нормально.

– Да все в порядке, мама, – запротестовала Нина. – Честное слово.

– Ну…

– Я на автобус опоздаю.

Мама вздохнула и позволила Нине поступить по-своему. Они дошли вместе до угла Грэссо и Ли, где Нина села на городской автобус до Реддингской Высшей в центре города. Мама поцеловала ее на прощанье и отправилась по Ли в свою мастерскую, взяв с Нины обещание, что та немедленно вернется домой, если почувствует себя нехорошо.

Нина плюхнулась на скамейку, изо всех сил стараясь не замечать парня, прислонившегося к столбу с табличкой. Дэнни Конник. Тощий, как жердь, лупоглазый, вечно со жвачкой во рту, он был местным компьютерным шизиком, и, неизвестно почему, считал себя страшно привлекательным. Он вечно приставал к Нине по той простой причине, что они ездили до школы на одном автобусе.

Он пытался заглянуть ей в глаза, и Нина отвернулась в сторону, запахивая куртку поплотнее, потому что снова начала мерзнуть.

– Эй, Нина… – позвал он.

Нина закрыла глаза и сделала вид, что не слышит его.

– Нина!

Холод, словно ледяной зимний ветер, охватил вдруг ее, и она задохнулась от неожиданности. Удивленно Нина открыла глаза. Какое-то мгновение она смотрела на мир сквозь снежную метель, и вдруг она оказалась где-то…

Совсем в другом месте.

Не в своем теле. В чьем-то чужом теле. Это ощущение было слишком хорошо знакомо, чтобы не узнать его. Нина оглядела себя и увидела передние лапы уличной кошки, серые и грязные. Зрение снова изменяло ей: искаженные перспективы, расширенное боковое зрение, смещенные цвета. Мир запахов дразнил ее ноздри: выхлопы автомобилей, мусор и ошметки в аллее. Звуки были усилены и сделались как-то резче, отчетливее – они врывались ей в уши, словно толченое стекло. Она сидела на крышке мусорного бака, глядя в сторону автобусной остановки, где…

Где сидела она сама, дожидаясь автобуса.

У Нины нехорошо засосало под ложечкой, когда она поглядела сама на себя из другого тела.

Нет, подумала она, ну не до такой же степени!

Она ведь даже не спала, как же мог этот сон присниться ей?

Если только она не заснула там, на скамейке.

Может быть, если она поднесет кошачье тело к своему собственному, вскочит к нему на колени, это соприкосновение разрушит колдовство, которому она подверглась?

Ведь это же наверняка колдовство!

Эшли, ее порча.

Нина тронулась было с места, но, как это всегда бывало в снах, незнакомое тело не слушалось. Она потеряла равновесие и чудом не упала с крышки мусорного бака.

Растерянность и испуг вырвали из ее груди жалобное мяуканье.

Нет, все, с нее хватит. Как только Эшли попадется ей на глаза…

В затылке загудело – нервы кошачьего тела, в которое она сейчас была заключена, о чем-то предупреждали, хотя Нина и не понимала, о чем. Она медленно, осторожно обернулась, аккуратно переступая кошачьими лапами, и увидела в конце улочки расплывчатую фигуру. Та была в слишком густой тени, чтобы различить ее получше – слишком размытая даже для хорошего кошачьего зрения.

В воздухе вдруг запахло снегом. И зимним морозом. Холод заструился по каменным оградам и по мостовой – холод, истекающий от этой тени, возле которой было холоднее всего.

Тень что-то говорила, но Нина не могла понять, что. Она лишь слышала ее голос – тяжелый и низкий, словно гул ломающегося толстого льда на реке.

«Что тебе надо?» – хотела спросить Нина, потому что знала: тень чего-то хочет от нее, но из кошачьего горла вырвался лишь странный писк и хрип.