Одна зима моего детства - Ирина Булина

Топливо стало такой же жизненно важной проблемой, как и еда. Ни одной деревяшки на улице не осталось, все заборы были разобраны на дрова. Те, кто не мог достать дров, топили мебелью и книгами. Отсутствие дров было так же смертельно опасно, как и отсутствие еды.

Наконец — о счастье! — ближе к Новому году по карточкам выдали почему-то вино в маленьких бутылочках по 125 г. Всего на пятерых получилось около полутора литров. Решили сменять его на какую-нибудь еду. Но опыта в проведении подобных операций еще не было. И вот что в результате получилось: жулик, одетый в военную форму (наверное, интендант), взял вино и вошел в подъезд, пообещав тут же вынести картошку. А в подъезде с другой стороны был выход во двор… Долго родители стояли на морозе, пока не обнаружили, что обмануты. Их прогнал домой комендантский патруль.

Городские власти из последних сил пытались сделать хоть что-нибудь для улучшения санитарного состояния граждан — вдруг заработала баня, одна на всю округу.

Запись из дневника:

«22/XII 1941 г. Я, папа и д. Вася ходили в баню, но из-за холода не смогли домыться. В магазинах все еще ничего не дают. Хлеба выдают с ноября по 125 гр. на иждивенцев и только я получаю 250 гр. Запасы все истощились. Есть нечего».

Вспомните, сколько раз вы в сердцах восклицали: «Есть нечего!» — заглянув в холодильник и обнаружив там одну сосиску, пакет молока и кусок сыра. Не дай вам бог узнать, что это такое по-настоящему. Отрежьте от килограммовой буханки 1/8 часть. Представьте, что у вас на целые сутки больше совсем ничего нет, и прикиньте, как бы вы смогли прожить на таком рационе не день и не два, а неделю, и две и три. Добавьте к этому, что у вас не тот хлеб, который вы едите каждый день, а невероятный суррогат, изготовленный невесть из чего. Вот когда даже ничтожная прибавка нормы становится невероятной радостью:

«25/XII 1941 г. Неожиданно радость. Прибавили норму хлеба рабочим 350 гр. и прочим 200 гр. вместо 250 и 125 гр. Включили свет».

Однако радость быстро иссякла, потому что 250 гр хлеба в сутки — это голод и 350 г — тоже голод, если больше совсем ничего нет. И со светом по вечерам пробыли всего два дня — 27 декабря его снова выключили. Так что Новый 1942 год пришел в темноте. Да и не стали дожидаться полуночи:

«1/I 1942 г. Новый год встречали без освещения. Выпили по чашке какао и часов в 9 вечера легли спать. Утром пришел Матвей. Обедал у нас и ночевал».

До конца года растянули бабушкины чайно-кофейные запасы, но теперь, похоже, и они подошли к концу.

За водой

У нас было одно ведро и бидончик литра на два, и это все. На пять человек.

С утра мама уходила в магазин, простаивала в очереди до открытия и, убедившись, что сегодня, как и в прошлые дни, выдачи не будет, выкупала по карточкам хлеб, если давали, и возвращалась домой.

Теперь надо было отправляться за водой. Ходили на Неву, к Троицкому мосту. Это довольно далеко, примерно три трамвайных остановки. Трудная работа для крайне истощенных людей, учитывая еще, что ведро с водой нужно было втащить на шестой этаж. Больше одного раза в день принести воду было не по силам, поэтому ее жестко экономили. Мы не умывались по нескольку дней. Мне мама протирала лицо и руки влажным полотенцем. Папа умывался и брился на заводе — там была вода. Когда нападало много снега, его стали набирать и растапливать для умывания.

За водой я почти всегда ходила вместе с мамой — она с ведром, я с бидончиком. Она не хотела меня брать, но я все-таки стояла на своем, и мама сдавалась.

Я очень боялась отпускать маму одну именно за водой. Дело в том, что у нее не было подходящей обуви для такой морозной зимы. У меня-то были новые валенки с галошами, купленные до войны, еще год назад, «на вырост». А у мамы были только фетровые ботики.

Конечно, выстаивать очереди на морозе или ходить за водой в ботах с туфлями было невозможно. Поэтому мама оторвала от туфель каблуки и вставила их в боты, чтобы пятка не проваливалась, а на ноги для тепла наматывала портянки. Но все равно боты были на каблуке и с кожаной подошвой, а потому очень скользкие.

В такой же обуви мама моей подруги Нины Дорошкевич, попав на Литейном мосту под бомбежку, изо всех сил, которых было совсем мало, побежала к берегу в сторону Литейного проспекта. Вокруг падали, взрывались и горели зажигательные бомбы. Женщина поскользнулась, упала и сильно расшиблась. Она нашла в себе силы дотащиться до дома. Пальто у нее во многих местах прогорело до дыр, но защитило ее от ожогов. А на следующий день она не смогла встать — отнялись ноги. Больше она не вставала.

Там, где из Невы набирали воду, были сделаны длинные узкие проруби, чтобы только прошло ведро. Их края все время обливались водой, которая замерзала буграми и горками. И мне казалось, что мама в своих ботиках поскользнется (как не раз бывало) и, если я ее не удержу, обязательно упадет в прорубь. И я шла с мамой, чтобы в случае чего ее спасти.

А если мама упадет где-нибудь на улице и не сможет сама встать? Я уже видела на улицах людей, которые упали и умерли. Некоторые лежали, зажав в руке веревку от саночек, на которых стояли ведра. Вода в них уже замерзла.

Меня всю жизнь преследует картина, увиденная в один из походов за водой. Из-за нее я не люблю зимой ездить в Петербург.

Солнечный безветренный день. Мороз такой, что ресницы слипаются, когда моргаешь. Все завалено снегом, который некому убирать. Синевой сверкает купол мечети, на него больно смотреть. Хочется прикрыть глаза, оставив только маленькие щелочки.

Нас обгоняет грузовик. Кузов накрыт брезентом. Задний борт грузовика ниже боковых, и брезент с одного угла немного откинулся. Из-под брезента видно, что в кузове, как бревна, сложены трупы. Почему-то почти все они голые, с торчащими обтянутыми кожей костями. С борта свисает длинная и толстая русая коса. Это девушка или молодая женщина. Ее голова лежит затылком на борту грузовика, как будто она смотрит в небо. Я не хочу на это смотреть и не могу оторваться. Машины с таким грузом проезжали мимо нас довольно часто, но этот грузовик с девушкой хочу и не могу забыть до сих пор.

Мы тогда не знали, куда свозят трупы со сборных пунктов для массового захоронения. И я по детской глупости спрашивала у мамы:

— Их будут топить в Неве?

— Их везут хоронить, — отвечала мама. Но я все равно с ужасом заглядывала в прорубь.

На краю

В январе наступил самый ужасный голод. Кроме хлеба, совсем ничего не выдавали. И с хлебом тоже бывали перебои. Мама в отчаянии, нарушая комендантский час, уходила из дому затемно, часов в шесть, и возвращалась ни с чем. Один раз она так простояла в очереди целый день — хлеб все не везли, а люди стояли и ждали. Некоторые падали и умирали прямо в очереди.